Menu:

 

 

 

Владимир Тарасов

 

Светоносный след

Гению Анри

 

С Анри я познакомился в 1977-м, летом. Я не разбирался ни в чём: ни в общих раскладах русской нонконформистской поэзии, ни в ситуации с «ленинградской школой», пост-акмеизмом и т.п., ни в московском андеграунде. Но для начинающего всё это не имеет особого значения, главное – суметь опереться и продолжать, ибо призвание определяет дальнейшую жизнь. И вот здесь мне Анри помог – он поддержал, поддержки мне как раз и не хватало.

Первый визит в Тверию не был запланирован, я разыскивал своего друга, московского хиппаря по прозвищу Шекспир . Как он вышел на Волохонского – не помню, помню, что я звонил в Тверию, и Инна, выслушав мои сбивчивые объяснения, сказала, что они (Анри и Лёша, он же Шекспир) вот-вот подъедут, и что я могу их навестить – запишите адрес, ждём.

Пишу и думаю – ведь тоже «случайность». Заложившая вектор развития на десятки лет. На меня свалилось существование огромного и неслыханно разнообразного мира. Анри показал только что вышедший АПОЛЛОН–77. Одного этого «удара» достаточно: разве не откровение для человека совершенно неподготовленного!.. Но дело не только в том, что я узнал много новых имён или успел прочитать что-то; главным результатом нашей двухдневной встречи было другое: ментальный рубикон пребывания в вакууме остался позади – я вошёл в тот богатейший мир, я стал его частью, пускай ничтожной пока, но – частью!.. Альманах меня ошеломил; да и шемякинские иллюстрации приковывают внимание сразу же. Увидев мою вялую реакцию на лёгкие, безукоризненно выточенные им «Карты», Анри сказал: «Вам наверно понравятся такие стихи» – и протянул мне три вещи из «Ликов существ». Он угадал. Ну и, конечно же, с творчеством Алексея Хвостенко познакомил...

Позже, в автобусе из Тверии на Хайфу я непрестанно думал об этой встрече – она должна была что-то изменить, точнее, уже изменила. Узнав, что я пишу, он отнёсся с пониманием к моей неловкой скрытности и сказал тогда же: если захотите показать или вопросы возникают, звоните, приезжайте. Через три недели я был у Анри во второй раз, уже по делу. Помимо ряда советов относительно нашего ремесла, деликатных и точных замечаний, Анри высказал запавшее в моей памяти суждение, впоследствии лёгшее в основу, ставшее мировоззренческим принципом моей поэтики, эстетическим кредо: «Невероятное гораздо ближе к Поэзии, нежели лирика правдоподобия или наши стенания». Значительно позже, уже в следующем тысячелетии (забавно, однако!), я нашёл ёмкую лаконичную формулу, достойно выражающую это положение.

Сорок лет, казалось бы – уйма, а виделись мы редко. За все эти годы на пять суток вряд ли наберётся времени живого общения, это при том, что я ночевал у них и в Тверии, и в Тюбингене. Зато из писем многое выжило. Переговаривались чаще всего (а с 2001-го – исключительно) по телефону, что не самый плодотворный вид общения. В последние годы оно вообще с трудом давалось; после пережитого инсульта Анри стал забывать слова, афазия у человека образованного и эрудированного выглядит как издёвка природы. Впрочем, ни недуг, ни запрет врачей сидеть у компьютера, его не останавливали: «А.Х.В. Всеобщее собрание произведений» вышло в 2016 году, Анри им занимался. В том же году вышли «Богослужебные тексты и псалмы на русском языке» в его переводах; на иврите псалмы – ритуальная поэзия, возглас души, по-русски всегда звучавший неуклюже, прозаично, немного фальшивя, и наконец-то – адекватный перевод. Несмотря ни на что поэт продолжал свою работу!

Волохонский – редкое для демагогического савецкого «энтузиазма» явление смеховой культуры. Что и было им завизировано ещё в «Трелях бакалавра». Но стоило однажды Константину Кузьминскому провести линию Хлебников > Введенский > Волохонский, те немногие, кто хоть несколько слов обронил об Анри или Хвостенко, тут же вклинивают обериутов. Смех Введенского и Хармса зачастую – смех зловещий, с привкусом крови, насилия, с запашком мертвечины, это – мрачный инфернальный юморок. А вот об Анри такого не скажешь. Его смех весёлый, задорный, порой заумный, изредка бывает едким, но это не чёрный юмор. Никак!

Мастерство Анри – независимое и подкупающее лёгкостью. Даже его каллиграфия – лёгкая, а автографы с чудны́м вычуром. Году в 90-м он прислал ксерокс аккуратно своей рукой переписанной, совместно с АХ наколдованной «Касыды министру культуры». Пришёл ко мне Сергей Шаргородский, я зачитал половину касыды – мы катались от хохота. Затем Серёжа – вторую половину: то же самое. По гамбургскому счёту отмерить – смеховая культура не моих воздыханий предмет. Но если веселиться – то уж лучше так. А по нашу сторону Железного занавеса многовекторная и многослойная поэтика Волохонского, в которой нашли своё выражение формы архаики и фольклора, классического стихосложения и новаторских путей развития, чудесные метины постмодерна и утончённый синтетичный мазок, стала самым эффективным, универсальным и долгоиграющим противоядием имперскому классицизму Бродского. А впоследствии – и примитивной редукции, предложенной соц-артом.

Кстати о Бродском. Иосиф прекрасно помалкивал о достойных соперниках, никогда их имён не называя, разве что – отделавшись намёком. До Нобелевской премии это было краеугольным камнем его амбициозной позиции. Да и после тоже. В 90-е он снизошёл до  одноразового упоминания Сосноры – великого поэта второй половины XX века! – а в общем-то называл всегда тех, кто ему не в силах противостоять, кто не помешает. И вот в 80-е годы, не помню где и когда (то ли в интервью промелькнуло, то ли в статье), наш поэт второсортной эпохи заявил, что у «эзотерической школы» нет будущего. Кого имел в виду ИБ? Конечно же, Волохонского. Анри в Ленинграде был известен как автор «эзотерических» стихов ещё в конце 50-х. Хвостенко это подтверждает в первом номере «Мулеты», знакомя читателя со своим неподражаемым другом ... И что же мне ответить премированному классицисту на сказанное некогда́ а? Промашка вышла, Иосиф, ты ошибался. Увы!

Не поддавайтесь соблазну силы, предостерегал Анри тем же летом. Да и в дальнейшем эта мысль проскакивала в ходе разговоров: поэзия – искусство, сила – не решающий фактор в оценке той или иной формы, и главным критерием в искусстве быть не может. Действительно: силой легко «подавить» читателя. Это достигается, педалируя глагольными сериями в рамках текста, перечислениями, или же – душераздирающей лексикой, а то и простым нагнетанием атмосферы стиха повторами. Приводить здесь сказанное мною в эссе я не буду. А вот привести слова автора стоит: «Сильные вещи сваляны из мыла». Это всего лишь строка из весьма показательного стихотворения Волохонского «Мыло». Сваляны – словцо заметное! К «вопросу силы» поэт обращался в своём творчестве не один раз, но его так и не услышали. Анри Волохонского вроде как не существовало. Достаточно сказать, что со времени выхода альманаха САЛАМАНДРА в 1987 году, где вышли моя статья о поэзии Анри и любопытный отзыв Ильи Бокштейна (о том же), вплоть до выхода трёхтомника в 2012 году – толком об Анри ничего нигде никогда. Интервью в Интернете не в счёт, интервью – не исследование.

Пользуясь возможностью, напомню об одном громкоговорящем казусе. В мае 1988 года в письме из Мюнхена Анри сообщал среди прочего следующее: «Имею письмо из Петербурга. Одна из моих песен преподается как народная, в обработке... Тут некоторые стригутся назад. “Жертвы застоя”». Полпланеты (русскоязычной) наверно знает про эту песню. Скажем прямо, без реверансов: только о ней публика и желает что-то знать, ведь остальное «слишком сложно»! Вообще-то и песню «Рай» простой не назовёшь. А вот Гребенщиков её опростоволосил, переврав первую строчку, но не скрывать же правды! – публике тонкости до фонаря, ей гитару подавай. И по сей день большинство не ведает ни об авторе песни, ни о её истинном происхождении и названии, ни об аутентичной музыке.

Свой отъезд из России Анри объяснял так: ложь свисала отовсюду, в любую щель проглядывала. Но это официоз, официоз всё-таки не жизнь. Но когда он убедился в том, что «они» (разговор о писателях шёл, не помню имён) пишут и их нимало не смущает, что это заведомая ложь, – они будут писать, отлично зная, что врут, – тогда он окончательно решил: так продолжаться не может, уезжаем.

И ещё один штрих к облику, он позволит нам узреть духовную стать поэта и её стержень отчётливей. Речь идёт о главном деянии Христа, в котором проявлена и воплощена самая глубокая идея, «достигшая» уха мiра. Идея жертвы. Анри подчёркивал даже не столько важность, подчёркивать важность – беззубый трюизм, сколько этическую безупречность драмы Человеческого на всём подвижническом пути, включая Голгофу, в Поступке самопожертвования.

Как и подобает неординарному учёному-европейцу, круг интересов Волохонского раскинулся далеко за пределы интересов узкой специальности (лимнология) и вопросов версификаторства: находки Анри порою бесценны. Скажем: «гармония» происходит от названия горы Хермон, на минуточку!.. Я бывал вблизи Хермона. С западной стороны – недалеко от одного из истоков Иордана – гора выглядит как гигантский конус, почти идеальный, усечённый у самой вершины по горизонтали. Древние вполне могли ассоциировать с этой горой свои представления о гармонии, о чём-то правильном и красивом. А мифология – в кратком и убедительном изложении Волохонского – и этимология только подтверждают этот факт! А почему бы и нет? Ведь это естественно. У японцев своя гора – вообще культовый символ, образ, божественный объект, как угодно. Причём – и для лучших, для гениальных художников!.. Полагаю, находка с Хермоном – настоящее открытие.

Пожалуй, тут нелишне дать цитату из письма; это середина 1985 года, лучшие книги стихов («Йог и Суфий», «Чуждые Ангелы») им уже созданы – а для меня всё едва началось. Я ему отослал несколько текстов из  зарождающейся «Азбуки», какой был кайф до небес получить хороший отзыв «от самого Волохонского, да вы что-о!» – но привожу более важные куски: «Попробуйте писать совсем открытой речью, не искушаясь теснотою М. Генделева, который при несомненном своем умении и даровании больно уж тискает и стих, и себя, и нас. <…> Как Вы, разумеется, знаете, мы призваны к духовной, а не душевной жизни, дух же свободен. Я и стараюсь осуществить эту самую свободу».

 

***

После выхода его чёрной книги – а Генделев ею невероятно гордился , – и моей дебютной публикации, куда я впустил «Бабочку Фаины», названную тогда просто «Бабочка» , наши отношения переросли в нормальную дружбу между молодыми коллегами. Генделев старше, опытней, уже стяжал толику славы, его желание навязаться мне в качестве учителя, конечно, раздражало, но я пресёк эти попытки в одном из разговоров, когда рассказал ему о знакомстве с Волохонским и посвятил в иерархию своих предпочтений в современной поэзии – дружбе это не помешало. Наоборот: отношения стали более открытыми, Миша понял, что моя «Бабочка» всего лишь разовое использование его приёма, не более. Поползновения «учительствовать» почти прекратились, я постепенно завоёвывал его уважение как младший коллега, на уровне профессиональном: для поэта чрезвычайно важен этот момент.

В скором времени Генделев открыл мне «филологическую тайну», так выразился. Лет за пять-шесть до того между ним и Анри было заключено пари. Они договаривались вот о чём – пишут крупную поэму, в поэме должно быть 1000 строк, строфа самобытная (никаких сонетов, онегинской строфы или чьей-нибудь ещё хорошо известной, вроде ахматовской из «Поэмы без героя»), а также в поэме задействовано животное-персонаж (даже в названии этому животному – протагонист, всё-таки! – надо присутствовать). Кроме того, в обеих поэмах должен быть представлен или упомянут в том или ином виде целый зверинец: млекопитающие, земноводные, птицы, зодиакальная обойма, мифические существа – не имеет значения кто. По-моему, важным пунктом договора была ещё одна занятная деталь: Пегас либо Муза появляются обязательно, но выбор за автором, прямо сейчас, на месте. Анри выбрал Пегаса. А суть пари – кто быстрее сделает. У Генделева работа отняла год, у Анри месяц. Загадочная, блестящая, остроумная «Охота на Единорога» Михаила – это 1000 строк плюс введение в поэму. Но «Ручной лев» у Анри – в 600 строк вещь...

Через много лет я напомнил эту историю и спросил у Анри: «Получается, ты проиграл, хотя быстро выиграл. Неужели не мог ещё месяц посвятить “Льву”, чтоб 1000 сделать? Тебе же в кайф писать было, по тексту видно – в кайф!» Но Волохонский – другой человек, он был лишён амбициозного эготрипа, тщеславная погоня за.., свойственная многим другим, – не его коленкор. Анри ответил просто: «Ну что за гигантизм, куда мне эта мегаломания?!» Это – Анри. Он вообще удивлял своим неброским поведением. Оценив людскую порочность как нечто неизбежное, Анри давно решил стоять в стороне от этих нечистоплотных игр в «са́мого и самого́»: ведущий-видный, главный-сильный и т.д. и т.п. А ведь действительно, вступая в эту «игру», ты волей-неволей принимаешь её правила и поощряешь плебейские прихоти кумиротворни. Поэтому, посвятив себя словесности, Анри не позаботился о своём Месте в искусстве. С годами я убеждался в этом всё чаще и больше и парадоксальным образом всё чаще и больше наблюдал его ощутимое влияние на поэзию и поэтов. По данному вопросу я высказался сравнительно подробно в «Акцентах южных песен» , однако нашим ареалом дело не ограничивается. Например, Кузьминский (он же ККК) в своё время, очевидно, черпнул у Волохонского. Что касается Хвостенко – тут всем давно известно о творческом тандеме АХВ, Алексей и не скрывал, что мнением Анри он дорожит больше всего и влияния последнего не отрицал. Ещё пример – стихи Анатолия Жигалова: до Гласности они публиковались в Израиле, в ходе прочтения закрадывалась «невозможная» мысль – у Анри там появился «двойник», интересно: кто кого?.. Что ж, выяснилось. Смею добавить в список и имя Евгении Лавут – её манера филигранной обработки обязана, на мой взгляд, разнообразию средств достижения блеска и совершенства, коими располагает студия Анри Волохонского.

Авторы обеих поэм обязались также намекнуть в тексте на оппонента через называние зверя, об этом Генделев говорил. Причём намекнуть в самом начале поэмы, не иначе. По крайней мере, почему-то мне этот момент помнится. Михаил указывал на строки из первой строфы:

Когда так серенько, а в перспективе нет
приюта, и насквозь промок сюжет
и стал, прозрачный, виден до канвы – 
нам ли, услышав: здесь водились ль вы? –
нам ли, слоняющимся в некой Палестине...

Не зная о заключённом между коллегами пари и его условиях, догадаться о том, что перед нами именно тот сигнал, совсем не просто – поэт свой намёк пере-утончает, сделав из трёх слов четыре. А лев зодиакальный (в XLV строфе) ситуации никак не проясняет. Впрочем, сменив недоумение на милость, поскольку в этих словах мы слышим – как минимум! – брошенный вызов, признаем: с этим пунктом договора Генделев справился. Волохонский же, в свою очередь, блеснул внятно, но уж очень загадочно и вроде как поздновато, строфа 18:

Но вспыхнув не спеши ответить «да» – 
Химера как и ты седоборода,
Единорогом лев нисходит в тлен 
И «плен его нам предвещает плен».

Похоже, в кавычки взята цитата. Ложная или нет? Стилистика, во всяком случае, отдаёт Востоком. В той же строфе ранее есть похожее высказывание: «Его изгнанье нам сулит изгнанье» – здесь кавычки оправданы решением собранья (парламентом зверей) и это, скорее всего, и есть исходная цитата.

Тлен, плен... оба существа словно втираются одно в другое, исчезая. Строчки, согласитесь, несколько неожиданные. Получается: превратись вдруг лев в единорога (а то и: уподобься он единорогу) – бесславный конец обеспечен. Но одно обстоятельство поможет нам окончательно высветить скрытый смыслрассматриваемых строк. Анри зашифровал фамилию соперника в титуле своей поэмы, чем и объясняется внезапность упоминания единорога в виде весомого довода в полемике о судьбе льва, этакий предматовый шах. А дальнейшие слова, взятые автором в кавычки, пародируют цитату, которая выше, и исчерпывают спор (да ещё и по поводу Химеры!). Ну а замаскированная подсказка в названии поэмы расшифровывается следующим образом: «ручной» по-английски «handle». Полностью название будет звучать: хэндэл лев – вот вам и Генделев, прямо из «шапки» выглянул. Лапидарно, изящно, изобретательно.

Строфы у Волохонского небывалые, по 20 строк каждая, у Генделева – 10; для исследователя дотошного обе поэмы, очевидно, представляют интерес, но я не исследователь. Пишу лишь о том, что не выветрилось из ячеек памяти. Справедливости ради добавлю – в книгу Генделева «Послания к лемурам» я вник не сразу, поначалу не принял, но через год-другой «Охота на единорога» легла в ложбину восприятия гладко и легко, а с нею и весь корпус книги, что и способствовало в будущем сближению с автором. Волохонский в то время жил в Тверии, далековато всё же, и в самом начале 80-х я ещё не созрел, не дорос до его поэзии – воспринималась она мною с трудом, что-то – да, что-то – ни в какую. Перелом произошёл в 1983 году. Этот год вообще ура-выдался – я нащупал возможности своего голоса. Соответственно – и почерка. Прорыв в понимании – прорыв в письме, и наоборот – эти вещи взаимосвязаны. Летом 1983-го вышла в США большая книга «Стихотворений» Анри, я вчитывался и постепенно проникался великолепием игры пера, я вырос, стал улавливать больше и больше. И вот тогда мне стало ясно – Анри затмил всех, вообще всех!..

 Возвращаясь к пресловутой цифире: 1000 строк, скорее всего – версия Михаила. Генделев поставил себе цель – 1000! Похвально. Но финальная строфа «Ручного льва» у Анри звучит по-чемпионски мажорно, речь идёт в ней о победителе. С чего бы вдруг, если договор был на 1000 строк?.. Во время того, давнего телефонного общения Анри, в конце концов, вспомнил, что конкретно о 1000 и «ни строчкой меньше» он не договаривался – поэма должна быть большой, да, в 500 или более строк, но это не помещение под магазин, варьируй на свой вкус. Миша выбрал число: 1000, сто строф по десять строчек, очень на Генделева похоже, к некоторым числам он был неравнодушен (семь; или тринадцать, например). Возможно поэтому я абсолютно не помню, что стояло на кону и стояло ли вообще, хотя пари вроде бы обуславливает этот момент.     

Вышесказанным пересечения на литературной орбите между Волохонским и Генделевым не ограничиваются. И – где Генделев, там и тень Бродского обязательно маячит.

Пари поэты заключили в 1979 году. К тому времени у МГ вышла книга «Въезд в Иерусалим», половина которой – «бродскиана». Волохонскому удалось вытравить ИБ из интонационного поля Генделева почти целиком. Почти. Михаил, в свою очередь, пытался отблагодарить АВ в следующей книге стихотворением «Послание Анри на случай падения ангела в озеро Кинерет» – вещью жеманной, с пятнами самолюбования, в общем – из наименее удачных в хорошей книге. Позже, в чёрной книге, МГ обратился вновь к Бродскому в преторианском обличии восставшего, но! – интонационный «яд» ИБ сказывался на интонации МГ, и имперские «вылазки» последнего усугубляли этот недочёт. Анри незамедлительно отреагировал: его «Шкура бубна» появилась отдельной книжечкой во Франции в 1986 (приписав её издательству Изи Малера, АВ отдарил последнего за помощь и участие в изданиях «Тетради Игрейны» и «Бытия и Апокалипсиса»; Малер был тронут этим подарком и гордился им), в ней стихи 1985 года. Цитирую первые же строки из «Шкуры бубна»:      

Омерзительное имперское совершенство
Представляет собой сущую язву
Поэзии – как прежней, так и новейшей.

Выстрел дуплетом. «Прежняя» поэзия – Бродский, «новейшая» – Генделев. Это декларативное высказывание Волохонского в дальнейшем, через дюжину лет, получило абсолютно беспощадное художественнное развитие. И подтверждение – откуда никто не ждал!.. Строфа Анны Горенко из превосходной композиции «Северъюг»:

Измывайся как прежде и каменный рай и литой
изводи своей смрадной
нетрудной своей красотой

и коростошный клюв грифонов с монет и ворот
щедро вскармливай слизью и бронзовый слизывай пот

то куда ты попала есть райский навязчивый сад
высоко это север а здесь не едят и не спят

Не буду повторять своих комментариев к этой композиции, отмечу лишь, что и Горенко (вслед за покорным слугой, в частности) предпочла южный рай, где «на четырех цеппелинах витает небесная честь», северному. Но невозможно пройти мимо великолепно изображённого ею омерзительного совершенства имперского «рая».   
Значительно ранее «Шкуры бубна» в поэме «Пустыня», поэме разветвлённой, сложной, постмодернистской по своей форме и закоулистости содержания, Анри поднимал вопрос о путях изгнанника, явно намекая на Бродского и известную книгу «Остановка в пустыне», и пути одинокого. Израильтяне хорошо знают, что такое пустыня, и неспроста подданным Израиля обращены к изгнаннику насмешливые слова: «Спроси об этом у бедуина». Но то было в конце 70-х, а в следующую декаду, как мы убедились чуть выше, вопрос поставлен иначе и противостояние носит уже принципиальный характер – это столкновение эстетик.

Свои сочинения Волохонский выдерживал, давал текстам отстояться год перед публикацией – да и мне советовал то же. Поэма «Известь» создана до «Шкуры бубна», насколько я понимаю – сразу после выхода чёрной книги Генделева. Поэма эта – весьма своеобразный гимн Самовластной Свободе Слова. Сочетание «свобода слова» в контексте произведения подразумевается как категория эстетическая, имеющая решающее значение в «полевых условиях» художественной литературы, поэзии в частности. Образцом художника свободного слова по мысли поэта является Хлебников. Впервые поэму «Известь» опубликовала третья «Мулета» («Мулета ХОО»), столетию будетлянина как раз и посвящённая. Выпущена была в 1985 году. Среди прочего – а всю поэму с её нюансами я анализировать не берусь, слишком трудоёмкая задача, – находим в «Извести» реакцию Волохонского на традиционное письмо, а заодно и на вышедшую немногим ранее книгу МГ. Привожу эту строфу целиком:

А тем временем великие щупальца самосознания
Рули его или руки
Выписывают нам фигурки довольно робкой геометрии:
Привычные прерывистые цепочки,
На коротких запонках рыбки,
Подряд по четыре строчки
Иль
Вдруг
Чугунную каску и вздутый зад
Легкокрылого чешуекрылого
– Распростертые души стишков на распятых булавках –
Ими торгуют на добрую память в стеклянных коробках
Под сенью кокосовых пальм
Под гнездами крыс и тупай –
Припудренный черной пыльцой увековеченный ряд
ископаемых новшеств.

Традиционное письмо «подряд по четыре строчки» задето тут походя, между делом, зато Генделеву досталось основательно. Упомянуто здесь многое: и воинственная поза автора – чугунная каска – в книге, посвящённой событиям Первой Ливанской войны, и зацикленность МГ на т.н. «бабочке» (расположение строк по осевой симметрии; писались-то стихи обычным способом, а затем Генделев выстраивал текст бабочкой; и носился он с нею всю жизнь – даже пагинация в его книгах чешуекрылая), и намёк на летучих мышей в пальмах, где они часто у нас гнездятся (Михаил подмечал эту яркую подробность «из жизни израильской фауны»), и даже намёк на лемуров – тупайи, семейство полуобезьян, по каким-то там признакам близкое к лемурам. Всем ясно – «лемуры» у МГ вовсе не животные, а духи умерших, но Анри в цитированном отрывке безжалостно последователен – он тщательно доводит до нелепицы пародируемый поэтический арсенал путём переименования детали в подобную: летучих мышей в крыс, финиковых пальм в кокосовые и т.д. Называть возникающую при этом картину гротескной, на мой взгляд, означает сгладить углы: перед нами карикатура бесцеремонная, смешная и обидная. Разумеется, в нашем цеху такое случается, и для коллег оно не секрет. Но не всякое перо рискнёт применить такую технологию: «бескровное» вживление карикатуры в крупную, в известном смысле программную поэму, требует умения и дисциплины (самообладания, в античном понимании слова). И наконец, в не менее карикатурной форме не преминул АВ и на цвет издания указать, в коем увековечен ряд ископаемых новшеств. В общем – едко прошёлся.

У читателя может сложиться впечатление, что поэты враждовали, но это неверно. Враждуют эстетики, одна не приемлет другую. И потому – чтоб не возникало дурных взадсмотрящих подозрений – свидетельствую: третью книгу Михаила Генделева, эту, чёрную, Волохонский оценил выше «Посланий к лемурам». Помню точно – в последний мой визит в Тверию, незадолго до его отъезда из страны, Анри сказал о ней: поосознанней будет, и собою [автор] любуется меньше.      

2019, Наhария

Сокр. и переработанная версия электронной публ.: http://literratura.org/issue_criticism/3367-vladimir-tarasov-stupenchatyy-svet.html 

Алексей Полев (1952–2017) – Шекспир (Шыхспир), «Босой» (по названию его поэтического блога в ЖЖ) – «реликтовый хиппи» русского Иерусалима. Одно время работал редактором новостей на радиостанции «Коль Исраэль», изучал словесность в Тартуском и египтологию в Еврейском университетах.

Волохонский А. Стихи / Предисл. А. Хвостенко // Мулета А. Семейный альбом. Париж, 1984. С. 145-146.

Стихотворения Михаила Генделева. Иерусалим, 1984.

Тарасов В. <Стихотворения> // Двадцать два. 1984. № 35. С. 9–18.

«Основанием для появления на литературной карте Новой русскоязычной Александрии я бы назвал в первую очередь приезд А. Волохонского в Израиль. Он – первое зерно, первый побег, проросший на данной почве. О нём знают все. И читали его все. На некоторых он повлиял, а учёл его опыт едва ли не каждый. О нём не рискуют писать, не писали и до сих пор не могут: сложен, неоднозначен, местами архаичен, диапазон его знаний слишком широк для обыкновенного читателя. Тивериадские поэмы – фундамент здания нео-александрийской школы; формы, предложенные Волохонским, чрезвычайно разнообразны, вплоть до филигранного верлибра, неприятие им имперской поэтики пришлось многим здесь по душе. Он стал основателем, о том факте, видимо, даже не подозревающим. <…> Волохонский – первопроходец, тематика его поэзии привлекла многих именно в силу культурного освоения новых пространств. Он первым заговорил о суфиях <…>, первым начал обрабатывать историю Ближнего Востока (“Взоры Нежд”), им же тщательно откомментированы Сефер Йецира и Апокалипсис <…>. Он преподал нам уроки изящности и светскости (не путать с упёртым атеизмом). Тяготение Волохонского к творчеству Хлебникова тоже пришлось как нельзя более кстати – ленинградские пост-акмеизм и ничем не брезгующий классицизм порядком поднадоели к тому времени, а тут – новый поворот вещей, контрастный по своей сути, внезапный, но (при всём при том!) таки укоренённый в литературном освоении Востока великим будетлянином. Поэмы Анри “Пустыня” и “Арфа Херувима” беспрецедентны для читателя эсэсэсэрии, России, да и всего русскоязычного архипелага, где бы островки оного не находились. Рухнет ли Великая стена, когда переведут на китайский поэму “Смерть Пу-и”, не берусь судить, но эффект разорвавшейся бомбы обещаю. Волохонский – первое лицо Новой Александрии и, пожалуй, самый виртуозный мастер последних десятилетий ХХ века. Во всяком случае – в числе первых трёх» (Тарасов В. Акценты южных песен. Эл. ресурс: http://literratura.org/criticism/3236-vladimir-tarasov-akcenty-yuzhnyh-pesen.html).

 

Поиск в Google:
Интернет Только "Знаки Ветра"