Menu:

 

ВЛАДИМИР ТАРАСОВ


«МЕТАГЛОРИЯ» И МЫ


Опыт безапелляционного вживания



ЧАСТЬ 2


ЧАСТЬ 3


ЧАСТЬ 4


 

На днях произошло обсуждение немаловажного события – поэмы-«трактата» Петра Птаха «Метаглория». Вот здесь https://www.youtube.com/live/A8u4U67jv5U . А поэму вы найдёте здесь https://metajournal.space/ в рубрике КНИГИ (Петя Птах. Метаглория, в формате PDF).

Поначалу собравшиеся заострили внимание на «древности» первой публикации: 2000 год, антология журнала «Двоеточие». А мы начнём с того, что «большой фрагмент» поэмы автор считал первой частью трактата, но в итоге из этого фрагмента в свитке (зафиксированной письменно окончательной редакции поэмы) обнаруживаем от силы десятую часть. Птах выпотрошил этот набросок так, что подзаголовок «трактат» с посвящением исчезают, текст почти целиком – тоже. Даже задуманные деяния (поэта, актёра, святотатца, целителя), казалось бы, важные детали композиции, и те исчезли. Другими словами в 2000 году публика узнала о большом замысле, на воплощение которого у Пети ушло 16 лет. В 2016-ом свиток был сформатирован в PDF, представлен на обозрение коллегам, и состоялась первая презентация «Метаглории».

Итак: поэме восемь лет и это не трактат (к чему я ещё вернусь), поэма росла и изменялась годами. По отношению к первой публикации изменения принципиальные. В зародыше она имела вид композиции, весьма непростой, но организованной. Впоследствии Пётр отказался от чёткого структурирования – архитектоника как всеобъемлющее и цементирующее начало затмила «строительные» требования композиции. Тем самым монтаж преобразился: не исчезнув как метод, монтаж стал другим по своему характеру. В названии отсутствует слово трактат. Мы знаем по некоторым примерам, как поэзия преобразует трактаты. Презабавный образец «Трактат о духовном» А.Волохонского. В нём всё о трактате и ни тени жанровых признаков трактата. Но есть у Анри и поэма «Аористы обветшалого» - сочинение, где трактат впаян в поэтический текст. А Птаху нужен драматический баланс в архитектонике текста (лишь на первый взгляд бессистемной) – при таком балансе возможны впрыскивания любых высказываний, не опоясанных требованиями жанра. Помимо сказанного, трактаты чему-то нас учат, бывает – с налётом дидактики, Петру архитектоника как некая доминанта удобнее, чтобы избежать «трещин» дидактики.

Выбрав описанную выше художественную стратегию, автор освободил себя от ряда сковывающих потенциал препятствий. Те же деяния, выделенные каждое как ещё один знаковый, существенный голос, либо должны быть проработаны (доведены до ума, что называется), либо надо ими пожертвовать – ведь любой из этих голосов слишком притягивает внимание читателя. А автор не желает такого результата. Полифонию Достоевского-Бахтина он приспосабливает по-своему, он уничтожает их, выпустив на сцену лишь три «голоса». Вместе с тем и другой бахтинский фонарь здорово пригодился. Самодовлеющая «бессистемность» архитектоники этой небывалой поэмы словно приглашает карнавал на своё поле. Не подумайте, что в обязательном порядке верх и низ сразу меняются местами, и перед нами опять воцаряется подобие иерархии. Не-не, у Пети всё сложнее и запутанней. Карнавал на полянах поэмы не имеет тотального характера. Тотальным у него является нечто совершенно другое по замыслу: не поставить с ног на голову (что весьма однолинейно), а смешать ноги с головой. Огрубляю сознательно, дабы вошло в извилины чётко – Пётр занят смешиванием всего и вся. Этот подход становится частью процесса дальнейшего совершенствования поэмы. Потому и первый фрагмент из антологии «Двоеточия» так нещадно выпотрошен. Непосредственно свидетелем столь значительных виражей я не был, изменений на листе Петя не показывал, но видна эволюция текста, эволюция его логоса при сравнении первой публикации с тем свитком, что у меня (в апреле 2017 года изготовленном; но в дальнейшем мы опираемся на текст по адресной строке указанной выше). Могу лишь добавить: примерно в 2004/5 годах Птах – и этот момент я хорошо помню – переосмыслил назначение своего труда. Я не заговариваюсь: «Метаглория» для Петра была и остаётся трудом жизни! И до сих пор – по его словам – пытается какие-то следы в «резюме» поэмы оставить, подсказки подбрасывает.


Однако нам необходимо разобраться, смешивание всего подряд – это как понять? Не будем обманываться, к синтезу оно не имеет никакого отношения. Синтез – это Ника Скандиака, она изыскана и гениальна, ей нет соперника. Просто нет. Кому интересно, ищите её книгу, публикации в «Воздухе», в ЖЖ (никак не въеду, почему «Руины моря» она не включила в книгу?!). Но я не о ней. У Петра не просто иная задача, он мегаломан и честолюбец – потому задачи перед собой он ставит размером с кита. «Замес» всего и вся на едином пространстве поэмы означает реабилитацию ЛЮБОГО каприза (реактивного по своей природе или нет – не важно), даже когда каприз художественной ценности не имеет и/или не несёт в себе значимой информации. Тем самым поэт навязывает некую беспринципность, которую я без особого пыла назвал бы стратегией безмятежной слепоты: вопреки его же предпочтениям ценность имеет ВСЁ подряд. Помнится, у Александра Бренера (когда он ещё в тандеме с Романом Баембаевым сочинял свои опусы) в книге, кажется, на картонках было приблизительно такое высказывание: есть много хороших книг, а вот хуйню-муйню никто написать не может (дескать, вот мы – можем!). В одном из очень давних текстов Птах выдал строчку: «Я Александр Бренер», а где-то пятью строчками выше претенциозно значилось: «Я Бодлер». В книжном варианте «бренеровской» строки вроде бы нет (у меня лишь самодельный прототип книги в наличие, поэтому пишу вроде бы). Вспомнилось мне всё это не случайно: уже в ранних строках (соседствующих в одном тексте) сквозили настрой и прицел и заложен творческий импульс, сопровождающие нас как данность на полях выпестованного автором труда. Кроме того, ни за что не отвечающее, всепроникающее (по жизни, а значит, и в текст) СЛУЧАЙНОЕ, Петя назвал невесомым словцом: нисхуйность. Нечто, не имеющее никакого отношения, «нисхуя» врастает в пространство поэмы и изумляет зрение. А поэма продолжает дышать, не замечает этого – как так?.. Читателя бесят своевольные выходки поэмы – она позволяет себе чёрт знает что! – куда смотрит автор? Но автору необходима легитимация даже такого. Намерение назвать такое артистическим капризом автора будет абсолютно неправомерной натяжкой. Это «математическая» провокация сознания. Скажу более: нам непременно предстоит разглядеть моменты использования нисхуйности как элемента деконструкции. И тут напрашивается новая догадка: автор нащупывает позицию абсолютной непредвзятости, а затем и осваивается на ней – позицию философского безразличия. Наличия предсказуемо двоякодышащей бинарной оппозиции ему недостаточно – вторжение непрошеного элемента дополнит картину. А роль автора – только фиксировать. Другими словами, наш поэт хочет казаться философом, с невозмутимостью наблюдающим противоборствующие потоки смыслов, их тяжкое смешение, рождение странноватых тезисов, появление в джунглях поэмы комических гипербол на фоне безудержного психоделического неистовства и многое, многое другое. (О важнейшем компоненте см. ниже.)

Да, Пётр ещё и философ. И потому процесс становления поэмы оказался столь противоречивым. От подобия пьесы с наличием разных голосов (т.е. персонажей) Птах отказался, избрав тактику всеядной Головы, для чего выбор в пользу самодовлеющей архитектоники против композиционной фрагментарности оказался выигрышным. Нельзя при этом забывать, что в Голову – пускай доминирующую, а если быть точным, единственную – приходят разные мысли: одна другой резко противоречащая, уточняющая предыдущую и т.п., о чём говорилось: замес. Сам по себе процесс опишу следующим способом. Скажем так: есть некое множество одновременно присутствующих, различимых и несхожих мнений в Голове. Мнения не обязательно в возбуждённом состоянии постоянно – они то заявляют о себе, то коченеют, застывают, затем опять «просыпаются» и… лезут в свиток из Головы. Помимо этих «постояльцев» Голова имеет ещё память – у той развита способность вылавливать из чана своего архива самые разные события, коим даётся шанс на вербализацию – они тоже лезут в текст. Кроме того что Голова соображает (или ей так думается), она ещё и слышит, и услышанное (реально услышанное или, допустим, Элэсдито надоумил – не важно) тоже лезет в текст. В итоге у нас получается, что одна Голова произносит всё подряд, она является и лоном зарождения и лоном проявления всех перечисленных наблюдений и мнений. Но при всей неразберихе Голова отказывается цензурировать что-либо пришедшее ей в «дурную голову». Так сказать, плюрализм при полном отказе от просеивания. Это постмодернистский подход к «выращиванию» текста с тем же инструментарием. Что с этим делать? Называть это отсутствием дисциплины совершенно неправильно. Такова цена непредвзятости, планка требований к себе для художника слова при таком подходе - вопрос открытый; повлияет ли такой выбор по ходу текста на качество – мы ещё не знаем, но посмотрим. Поэзия по природе вещей с некоторой снисходительностью относится к философии; известно умозаключение Витгенштейна из дотошного и весьма непростого трактата: философия сводится к языку, а значит, описание мира это функция языка, мировосприятия – тоже, доподлинно ведь своё вИдение иначе не выразить. Но тут уж вступает поэзия – и царит… Поэтому, возвращаясь к произвольной попытке обвинения, повторяю: ничего подобного, дисциплина у нашего автора железная – он справляется с размещением «голосов» на пространстве свитка, справляется избирательно, взвешенно, одно множество выделено курсивом в тексте, в нужный момент использует болд и прописные, подчёркивая тем самым отдельную значимость зафиксированного или же нижеследующего, уменьшает кегль курсивного шрифта, намекая словно на его второстепенность. В общем, обвинять Птаха в отсутствии дисциплины на листе грешно. Петром прорабатывался фактически каждый сантиметр свитка, и здесь двух мнений быть не может. И мне остаётся добавить для людей, не видавших свитка, как выглядит сам артефакт. Поэма «на листе» в три столбца, как и на экране. Свиток длиннющий, по словам Петра 4,5 метра, столбцы – той же длины, что и бумажный свиток без каких-либо склеек или швов. Завит свиток на две медные полые трубки. Оба конца свитка, разумеется, закреплены, чтобы не соскользнуть с трубок при разворачивании.


Однако всё сказанное выше далеко ещё не исчерпывает потенциала адекватного анализа и достойного описания огромного и «ненормального» труда. [Замечу, дабы избежать недоразумений – архитектоника тоже бахтинский капитал. Красиво получается: подключение бахтинской полифонии, затем подключение бахтинского же карнавала с поистине раблезианским замахом (в самом начале поэмы «золотая бадья» «низ перечерпать вверх» вознамерилась и «…обратно … верх аккуратно вниз перечерпан…»), и далее абсолютное приятие самодовлеющей архитектоники, как Бахтин прописал. Последовательно и надёжно!] Если ранее я ограничивался формальным аспектом генезиса поэмы и, в той или иной степени, стремился воссоздать формирование главных её посылов и динамику применения приёма, то сейчас (не забывая о формальной стороне) следует углубиться.

Заранее отвечу на гипотетическое возражение: ты не беспристрастен, он твой ученик. Ну да. Ученик. И я отлично помню Петино возмущение, его претензии ко мне года через два после публикации первого (не выжившего) фрагмента поэмы в антологии «Двоеточия». Как это я позволил ему публиковать такую херню!.. - Почему, Тарасов, ты меня не остановил?! – брался Петя за голову, не понимая, что остановить его было невозможно: он предчувствовал в самом начале работы над «Метаглорией» (в январе 2000 года), что зацепил судьбоносную жилу. Да, Пётр, ты возмущался. – Как Дана мне ничего не сказала?! Просто сказать надо было! Не понимаю, Тарасов, как вы это допустили?! – да-да, Петя, именно так ты чуть ли не кричал. Занятный был момент… Но.., - хорошо что «допустили». Правда, к редакторской работе в «Двоеточии» я не имел никакого (и никогда) отношения, и хотя редактриса журнала Г.-Д.Зингер при обсуждении поэмы период в 16 лет уместила в слова «почти тогда же», мою непричастность к редактуре в журнале, думаю, она всё-таки подтвердит. И наконец, отвечаю: конечно, я не беспристрастен, этим опусом беспристрастные не займутся – «Метаглория» настолько непривычна, что беспристрастных нынче не найдётся. Но вот подача поэмы (с «концептуально» обесцвеченным голосовым сопровождением и, в то же время, проворачиванием свитка на экране – прочитать не успеет никто, а голос не различает) мне не по душе. Она лишняя, она пылью в глаза искусственной «уравниловкой» от деконструкции – а нам всё равно обращаться к свитку. Нам разворачивать его и вчитываться. Да, нам гулять – как ты, Пётр, гуляешь – по тексту. А на слух? – огромная масса монотонно вбрасываемых «сведений»; поэма только того и заслуживает?! Да разве!..

Итак: выхватываем сперва признание, что на самом деле ничего особенного – но среди очень сомнительных особ с кличками Жижа, Неизданная Переписка, Рытвина и Носоглотка затесалась моя дочь:

… … … … … … … девочка –

тоже не безымянная и Плеядам своя -
и я с изумлением узнаю, что именитым сёстрам, оказывается, знакома моя дочь, своя. Хорошо. Сестрицы очень высоко расположились, оттуда им отлично видно и, что ж, присматривают за Бундей, приятно знать. Я также весьма и очень тронут вниманием коллеги. Однако после того как нам нечто обещается мои глаза скользят вправо и выше и:
золотая бадья покидает родное темя
в небо стремится рогатая – а зачем?
осторожно, мечтает, бережно
низ перечерпать вверх.

поднимается яркая плавно до звёзд и созвездий
летает (не мечется) счастливо и отстранённо.
её как на море катают
светила как девочки.

нежные звёзды катают бадью золотую
наполненную возвращают обратно
и верх аккуратно
вниз перечерпан медовой
до самого ада.

Гермес Трисмегист, полагаю, одобрил бы ход мысли автора. И не только он. В этих строчках перо Петра выдаёт нам некий замысел. Запечатлён миг рождения – Головой! – образа чудесной бадьи, мечтающей перевернуть всё «вверх дном». Красивое восхождение по чёрному небосклону тонкого ярчайшего месяца, в наших широтах это поразительное зрелище. Сказочное начало, поэтично и поступь – отдадим должное – величава!

В то же время уже в левом столбце идёт расшифровка намерений (буду цитировать везде в строку): «мы собрались для того, чтобы засвидетельствовать /некоторое спонтанное появление». Ниже уточняется: «…совершить ритуальное перечисление /неконтролируемо появляющегося перед нами /снаружи и в нас /(мы как будто бы в трансе)». По ходу вклинивается призыв – дважды, болдом и прописью! – «ПОРА ПРЕДПРИНЯТЬ РИТУАЛЫ». Вот что главное – ритуал! Прадед искусств – как некогда - лет 30 тому назад - писал слуга покорный. И полифония обретает свой формат, роли уже расписаны и в дальнейшем нам подсказывают прямо: «левый столбик – первое лицо, правый столбик – любое лицо /всюду третье лицо, всюду третье лицо». Ниже, чтобы не пестрить курсивом, буду так называть их: Первое лицо, Любое лицо, Третье лицо. Что касается грядущего «карнавала» и некоторой театральности, придаваемой автором процессу – их просто не удастся избежать, без этого фестиваля манифестация мощи ритуала невозможна. И потому вдруг «появляется море нательное», «древо колодца до неба-пруда», единорог, морж с птичками и медведем, меч и леденцы, «черти крестят мышей», голые люди, даже «целый Китай!», «господин Человек» (с прописной), «череп поэта Кольриджа» (инкрустировал череп Кольриджа не кто иной, как – «Сам», т.е. Всевышний!), «хоровод хромых девственных», давно «разжалованные игрушки, фамильное серебро» и инопланетные гости – всего не перечислишь. Они - побочные эффекты психоделической встряски. Эпифеномены (бляха-муха, до чего уродливое слово!). Приведённый в гардероб волк, хоть и болдом выделен – видимо тоже. Но все ли до единого они «побочный блеф» – нам предстоит выяснить. Огульно отвергнув, исключив из прицела нашего небеспристрастного внимания всё без разбору, мы можем упустить нечто очень важное. И чтоб не возвращаться к «карнавальной» теме, напомним всуе: ноги средневекового карнавала – он же праздник Дурака – растут из ритуальных традиций.

Значение ритуала для Птаха чрезвычайное. Потому что он предпринят «во славу Дарящего», дабы «воспеть большими словами» «мощь Его щедрости /силы милости /позволяющей славить поэмами /неисчерпаемость дара». Мы отмечаем мистическое переживание, сопряжённое с невиданным расцветом дара поэта – он занят хвалой, а не философией. Самое время появится Полигимнии, но вместо неё свои писульки подсовывает якобы Дьявол: «ах, ритуалы-каникулы! /(чёрти-что)…». А Первое лицо всё-таки успевает назвать это сочинение поэмой-трактатом. И мы, невольно оглядываясь, обнаруживаем тень Гёте, отбрасываемую им прославленной поэмой о Фаусте и передрягах последнего с Чёртом. Учтём сей момент! Тем временем хвала набирает страстные обороты: «но только //нега в материю, голос во славу /ценою профанного мрака /причастия расточающего /<…>/превращая восторг приношений в позорную трату /нашим прозреньям грозя унизительным компроматом //(тленьем грозя) – мы с тех пор /физиология кары божьей и музыка сфер в одном теле /лютый пиздец и чудесное таинство». О да! В одном теле! Жан-Люк Нанси в «Corpus`е» непринуждённо и блестяще вправлял мозги по этому поводу… В правом столбце синхронно с Первым Любое лицо также сообщает интересные вещи: «путая воздух и день /вход и вдох /<…>/наша задача осилить великое расточение /в срок неминуемой жизни /в два погруженья». Здесь просматривается алхимический след, впрочем, до Химической свадьбы вроде бы далеко, дважды быть жертвой у розенкрейцеров, по-моему, недопустимо напрочь. Но это явное посвящение: «(нам предстоит дать ещё одну клятву быть дважды жертвой)», «пытать элементы о собственной доле, об их, значит, сути», «любить экскременты, жечь соль». И строки: «нам поступление данного еле деля на кадры /пора (по кругам)/созревая от даты к дате» - убеждают нас окончательно: подготовка к некоему посвящению. Или к работе?.. Вот же подсказки от Третьего лица: «наша задача упорно торчать, но увы не только», «сначала стихотворение, и только потом – затмение». Речь, полагаю, идёт о работе: от даты к дате повторять ритуал погружения в работу с огромным свитком и: «поэма скорее парит, чем падает». Любое лицо твердит нам о непередаваемом мистическом контакте: «будем праздновать музыку /на границе себя и ландшафта /на стыке телес и лесов, /своей смерти сто раз…», но затем идёт уточнение: «из подвижного центра трактата опять и опять /сочинять и воспеть, /переписывая, начало». И в самом начале ритуала Третье лицо также исключает возможные кривотолки: «одиночеством жертвы, сектантством хора /я заклинаю насилье диктанта». Посвящение тождественно работе.

Работа с помощью допинга, допинг называется винтом. Ничего плохого в том нет, никто ведь не пылит, что Анатолий Зверев писал картины, когда на табуретке стояло полбутылки водки или налитый стакан. Или только что опорожнённый. Ну, если усердней придираться, то: давайте вместе к Лёвенгуку приебёмся – какого чёрта с помощью дьявольских стёкол в тайны Божьего мира суёшь нос!.. Я тоже под винтом писал изредка, рабочий инструмент на десятки непустых часов. Воду пить не забывай – и работаешь как вол с лёгкостью, просто много письма. Не всегда на уровне, но много. Винт варится быстро, колоться им нет нужды, можно пить. Автору о том известно, он себя подстёгивает: «ещё глоток, ещё пуля – в путь!». Отличный кнут!.. В той же плоскости «проблема» психоделиков лежит, т.н. расширенного сознания, о чём часто говорят вслепую, не совсем понимая, что к чему. Эти якобы вопросы давно пора закрыть. Мне элэсди открыл глаза на очень многое в мире. Я видел, как дышат листья, к примеру. Может статься, я поймал природу в тот момент на заре рассвета, когда листва испускает кислород в воздух или, когда начинает поглощение углекислого газа. Не знаю. Но видел, как листья дышат, не трепещут, а дышат! И это в трипе. И до сих пор думаю: то был миг откровения, сама Природа «приоткрылась». А в другом трипе наблюдал ацтекский «след» в двух километрах к северу от окраины Тель-Авива (в те годы). Как и почему? – понятия не имею. Поэтому – относимся легко; проводим пунктиры дефиниций: прозренья отнесём к ОПОЗНАВАНИЮ, догадки и минутные озарения – туда же, а галлюцинации – к ГАЛЛЮЦИНОЗУ. Причём и галлюцинации не обязательно шлак – они могут быть намёком на события из прошлого, но и предостережением – разновидностью предвидения. Ещё одну вещь стоит учесть: в трипе очень трудно писать – слова ускользают, фразы издевательски машут хвостами и уплывают, не оставив и следа в памяти. Винт, как и говорилось выше – дополнительная мышца письму, «второе перо».

Не забываем при этом о категории ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ВЫМЫСЕЛ, частично покрывающей своим «множеством» поля выше названных. Всё: захлопнули, договорились, продолжаем.


Тем не менее, сводить ритуал к работе под винтом не совсем корректно. Петин ритуал – действо, распахивающее тёмные форточки сознания: выволакиваются на свет все эти со?-мне?-ни?-я, молчу уже о картинках памяти. Одним из хорошо усвоенных уроков психоделической кройки является способ различения достойных. Третье лицо не забывает отметить – подсказать Голове(?) – что «всё упомянутое летит в жутком вихре», и через три-четыре пробела успокаивает: «не ссы – ты увидишь самую красоту». Т.е. состояние транса Голове не изменяет, но карусель образов Третьим лицом начисто дискредитируется – летят себе куда-то к чёрту, ну, пусть летят, нам-то что? Оно подтверждает этот факт словами: «птицы, медведи, картины, слова, слова, тени, котлеты, озёра – одна строка». И более того, ритуал для Головы (и, стало быть, всем Лицам) инструмент отсева, если вознесение хвалы опустить на миг как само собой разумеющуюся задачу. Попробую проиллюстрировать эту неочевидную мысль: «целый Китай» - потенциальный участник психоделической мистерии. Но Третье лицо при появлении Китая с пенсионерами – «…целый Китай! – вот китайские пенсионеры, вот лебеди» - моментально реагирует веским заклинанием, взятом взаймы у волшебной сказки. Оно проверено временем: «повернись, наша азбука, к лесу – светом, ко тьме – санитаром!». Азбука – начало различений, фундамент абстрактного мышления и дифференциации. О лесе мы пока ничего не знаем, но волки – санитары леса, это нам известно. Потому Голове нужен собственный волк. Названный азбукой ритуал – расчищает свету путь. К лесу!..

Наконец, Первое лицо примчалось к берегу. В этот момент Любое лицо пропадает на время, умолкает, и вездесущее Третье лицо очень немногословно. Это встреча с богиней. Она привлекает внимание Первого лица, да и набор здесь, кстати, с интервалом – Первое лицо всматривается, размышляет, гадает: «собаки бегают рычат у ног богини, девочки дочки богини у ног богини //что это у неё на руках на рогах на играх?». Оно озадачено: «лабиринт или радуга – что это? дом? постель?». Третье лицо привносит сумятицу, повторяя: «(слюни и лес)» - но, если уж лес, то к нему – светом: ведь ситуация непростая! И Первое лицо осознаёт это в полной мере: «сто фантазий у странника в голове, если вдруг перед ней //лишь она революция и побег //лишь она – в сарафане, розовощёкая //нет, не привидевшаяся – шелковистая //наиреальнейшее всех нег //сто фантазий танцуют на берегу, если выйдет на брег». Нелишне отметить, что при возникновении – в фантазиях Первого – далеко не тривиальной ассоциации с революцией, Третье лицо вставляет, как комсомолец: «кто-то около стонущих странно скребётся». Тем не менее, такой поворот Голове не препона. И сразу включаются двое - Первое лицо и Любое. Любое лицо реагирует так:


пускай слова похожи на слова
но я сравню явившуюся в вихре
с единственно вращающим его

сравню, прощаясь, с пульсом поцелуй
пол – с потолком
а заодно зрачок и точку
не сравнивай, не пялься, не балуй.

Красиво, сдержанно, точность посыла великолепна – ни тени критики. Особенно последняя строка – тонкая дань почитания! Помимо того, что одёрнули вовремя. И полностью соответствует притязаниям золотой бадьи, да и воле Трисмегиста, пожалуй. Не сомневаюсь, что Мандельштам тоже оценил эти семь строк… А Первое лицо в свою очередь энергично упорствует: «но нам петь Единого, /поклоняясь богам Нагорья, /требуется, а не ей у моря». Но затем сбавляет свой напор, и тому находится объяснение: «вот и пришла нас покинуть /муза (скажи, как грустно) //музе противен и чужд /героизм наших игр /многословие практик, неряшливый пафос /да торч на весь мир». Ладно, обманула Голова – мы-то готовились к встрече с выходящей из моря (ни много ни мало!). Но как ни крути, тут происходит метаморфоза: автор расстаётся с маской Первого лица, он выдаёт себя словами о многословии практик, неряшливом пафосе и, не стерпелось ему, о торче на весь мир. Относительно «неряшливого пафоса» не поспоришь – стихия порыва буквально утюжит синтаксические связи в некую единообразную гладь, что порой побуждает нас обличить автора в неграмотности. Но мы не имеем права и не станем пренебрегать словами Любого лица: «пока сможешь держаться, не будет правил /всё прочее - ерунда». Слова «пока сможешь держаться» - о поэме, за рога коей читателю желательно зацепиться. А также эти слова – о т.н. изменённом сознании. Но о «торче» ранее говорило только Третье лицо. И оно не подпевало Первому, в отличие от Любого. Любое лицо уточняет, добавляет к сказанному Первым, как приведённые выше прощальные стихи, Любое лицо богато своим богатством и не перечит. А вот Третье лицо и впрямь всюду встревает идиотскими репликами, уничижительными, а иногда и разоблачительными комментариями, или – тоже случается – подправляет оптику восприятия читателю «техническими вставками». И вот Первое лицо якобы по недосмотру Головы занимается самокритикой и саморазоблачением. Во что мы не верим и считаем – здесь появился автор.

Мы слышим – регистр резко меняется, тональность абсолютно другая, не присущая привычному голосу Первого лица. В очень милых выражениях автор прощается с музой (по-моему, перед нами один из наименее убедительных кусков во всей поэме). Происходит даже диалог, что весьма неожиданно. Муза, раз уж рога у неё обнаружились «на руках…» - это прекрасная Эрато, чуткая покровительница лирической поэзии с лирой в руках. У автора «распоясывается на прощанье оральный нерв» сообщает нам спешно Третье – каждой бочке затычка! – лицо. «Моя боль, мы изыщем себе города, дорогая /рядом с ними в штанах постоим, на ветру догорая» - тщательно и иронично, прям облако в штанах – «а придёт неприятель – мы спрячемся в клавесине /я спасу наши “заиньки” жертвенным пламенем синим». Презабавная пародия. А далее следует многозначительное признание: «…если глазом и лбом я сливаюсь в твою ладонь /много перьев за ночь изведу, пока всё запишу что увижу». При этом автор, по его уверению, не знает, зачем от музы отрекается. Правда?! Что-то с Головой?.. Музе всё-таки удаётся скрасить явную авторскую фальшь несколько двусмысленной фразой «ты мой конец от слова /конь – говорит она». Уж кто-кто, а Эрато разбирается в значении слов. Окей – конь, конёк-горбунок, эратокОнец…

Я не сомневаюсь – добравшийся до этого абзаца читатель уже понял, что поэма многослойна. Мне приходится, приводя её в подобие линейной, пересказывать и, поэтому, немало деталей опускать. Однако опускать стараюсь маловажные, хотя и в таком деле не бывает однозначности – а что, ежели автору неупомянутое тобой в упор необходимо?.. И ещё одно существенное уточнение: я рассматриваю поэму приблизительно как завороченную плоскость в пространстве Лобачевского, где, параллели на плоскости могут вдруг совпасть, «слиться» в одну, например. В нашем случае линейное (вроде как) и поступательное изложение не исключает возникновения внезапных курьёзов. Как и в самой поэме, где Третье лицо путешествует свободно, скачет вправо и влево, появляется ниоткуда, в общем, ведёт себя независимо.

Хотя автор отрицает, что с них всё началось – я о девочках – и мы ему верим – поэма снова к ним обернулась: девочки опять в центре внимания. Среди девочек моя дочь по естественной причине опекаемая Плеядами, помнится. Правда, тут без неё обошлось, что хорошо. Но ввиду создавшейся ситуации, я не могу и не хочу расковыривать тему девочек. И сделаю вид, что не понимаю. Замечу лишь - когда появилась «буря нательная» почти сотней строк выше, нам подсунули подсказку. Болдом и прописью: ХУЙ ПОДОБЕН ХРЕБТУ. Но это же мы не назовём этаким утёсом, свалившимся с вершины «нисхуйности», - тому предшествовала «буря нательная». Бревно загородило дорогу. Ну и – объехали.


Вообще, базарные шуточки Птаха не выдерживают критики – «девочка по кличке Яйца» - автор зря полагает, что это юмор. Третьему лицу знаком и «архитектор по кличке Яйца». Зодчий с огромной силой воли может заслужить такое прозвище – по нашему мнению автор проговорился на свой счёт. Само тело «Метаглории» постоянно испытывает насилие со стороны своего архитектора, он зациклен на «трактате»; поэзии трудновато, когда автор грозит перед ритуалом «(во славу гудком гимны хуем)» петь. Да уж, ретивый образец зодчества!..

На девочек будет проницательная реакция посвящённой: «скажет богиня: наглючил себе милашку», «…истерику мне подай!» (в правом столбце почти напротив слов и требования богини пишется от Любого лица откровенно завистливый мини-трактат по анатомии и физиологии). А Третье лицо, видимо подслушав, вставляет «при опознании органического происхождения /поднесённой вами субстанции /мне становится дурно». Может, так реагирует кто-то из девочек? – вряд ли. Скорее, похоже на реакцию богини. Просто, Третье лицо произнесло – Эрато ему внушила. Любое лицо тем временем скатывается глубоко в детство, в ту пору, когда стоял обязательно с пулемётом человек, поджидал героев детства на развилке, чтобы тут же прицелиться, стрелять. Ой вэй! Щедроты тщеславного инфантилизма Петины – я помню перфоманс «Война с говном», в последний год тысячелетия, 2000, 17 апреля. Позже казалось – забыл поэт про «какашки», наконец. Нет, из детских страниц биографии тащит и протаскивает – про какашки: «я голый /стою на четвереньках /клейкой лентой /девочки /примотали мне к пояснице /толстую какашку». Секундочку, Пётр, ты ту войну проиграл, получается. «Говно» везде по умолчанию – идеология тоталитаризма, Петя, мы знаем в каком мире живём; оно всплывает. Может, сцена завораживает, шифром Третьего лица старательно выписанная: всем так легко обозреть?! Допустим, не даёт покоя. И – ой как! - хочется честно запечатлеть (ну да, мама поучала в детстве: девочки главные, им подчиняться следует)?..

Не сказать, что с кровью от переживаний, продолжим. Среди прочего интересно проследить за Третьим лицом, перескакивающим в соседний правый столбец - оно преображается, говоря от имени «хозяина» по прописке. Им произнесённое теряет в едкости (посчитаем таковую за деталь философической экипировки) и колкости. Третье лицо хамелеонистое – прирученный Протей. Стоп, всё наоборот!! Любое лицо – Протей, оно может играть в Третье; допустим – гримироваться курсивом. Мы ведь убедились: истинно поэзией отметилось до сих пор именно оно – Любое. Презанятная подробность. То причуды Протея. Знакомая, знаковая мысль! Гёте её подсказал. По-моему, во второй части «Фауста» она блеснула; затем Эккерману в беседах разжёвывал эту идею. Как бы то ни было – весомая мысль. Ведь никому доныне не удавалось толком определить, чем же является поэзия. Сущность поэзии, как Протей, постоянно выскальзывает из расставленных большими умами капканов характеристик и сетей аксиоматики. И это должно быть усвоено, не зря же гений Уайльда подсказывал всему миру: определить – значит, ограничить. «Метаглория» - ну да, её Голова – фиксирует эту идею самым оригинальным способом: поэзией радует читателя в поэме Любое лицо!.. Нам, задержавшись на миг перед расставанием автора с музой, удаётся, таким образом, расставить всё по местам условной, предварительной пока что классификации. Первое лицо – инициатор, первопроходец; берёт на себя значительные риски (психоделическая перекройка сознания – это, скажу я вам, ураган!); оно претенциозно, болтливо, но при этом выносливо и неустанно в работе. Любое лицо значительно сдержанней и отличает «реакционные глюки» от поэтической материи; оно – творец, поэт; с некоторыми слабостями – от Протея до человека рукой подать. Третье лицо – ипостась скептицизма. С почасовой линькой «шерсти»: провокатор, соглядатай, подсказчик, ряженый, к позитивному действию вряд ли готово. Зато впадает в неуместную откровенность часто и таскает на чтения детские салазки, в обязательном порядке набитые какашками. Стоит добавить, что Первое и Третье лица претендуют на какое-то, неведомое Любому, знание. Что не удивительно, ведь «тело наше – её /благословенный избыток, /наше поющее тело - /её колодец» - так о правде Любое лицо поёт. Хорошо! А вот у Третьего лица во лбу соблазны: «(дай нам однажды попробовать колдовство)» - шутка ли!.. И снова о себе напоминает тень Гёте – великой книгой «Поэзия и правда». А колдовством занимался маг Фауст.




ЧАСТЬ 2


ЧАСТЬ 3


ЧАСТЬ 4



 

 

Поиск в Google:
Интернет Только "Знаки Ветра"