Menu:

 

ВЛАДИМИР ТАРАСОВ


«МЕТАГЛОРИЯ» И МЫ, часть 3



ЧАСТЬ 1


ЧАСТЬ 2


ЧАСТЬ 4




# # #

Итак, комедия продолжается. Протагонист, он же автор (и полюбившаяся нам Голова) разогнался, не унимается. «Как цемент изнутри китайца /(я сам! я сам!) /стал такой-сякой лица материал-интервал /<…>/и ну плясать». Третье лицо подхватывает (как ни странно): «смешные счастливцы, смешные счастливцы – ура, это мы!». Ему важно констатировать с энтузиазмом: «ногти и нитки (канал, дядя, шнур!)», чего с ходу нам не понять – ведь речь тут не о «проучившем клавиатуру, нашедшем вену» герое с его ощущениями и страстью – тут Третье лицо становится поставщиком бессмысленных нисхуйностей: «кто-то привёз ворон в Азию»; «несут овощи» - Третьему лицу нужно и это вплести: неужто пробудило голод письмо?! А может быть, плодоносящее русло иссякло, всё мельче оно и мельче? А может, нас просто заносит, как автора и вообще поэму? Ну да, чёртов трактат. Так нам и надо!.. Непростительно было бы пропустить – автор из всей пестрящей психоделической карусели и вихря той неразберихи выбрал (он таки просеивал залежи трипа) «древо колодца до неба-пруда»!

Ну, хорошо. Встряхнувшись, обратим свои взоры к происходящему внимательней. «Я чуть ли не выдумал эту влагу -/пил её и питал» - сообщает автор от имени Любого лица. Подметим походя – не «питался», а «питал». Нельзя воспринимать это как недосмотр, такие оговорки возможны в среде не владеющих ни своими мыслями, ни родным языком (что взаимосвязано вне сомнений). Но подозревать в этом автора было бы с нашей стороны беззастенчивой наглостью и наветом… «Не выныривай! не выныривай!» - призывают героя, пошедшие с ним на контакт утопленные ранее очки. Всюду вода, она про всё, вода – «объект» изучения и она же – посвящающая сила! Несмотря на воодушевление, охватившее автора, систематически дурящего нам голову, мы – с придыханием припавшие к свитку сбоку и снизу, с огромным облегчением и чувством благодарности отмечаем, что к нему – систематически дурящему нам голову – в первый раз на нашей обескровленной памяти обращаются все Лица с такими словами, сознательно согнутыми курсивом: «мы понимаем, что ты совершенно искренне захотел сделать Богу приятно /но не любая ж байда апофатика». Это ли не сенсация?! Наверное, каждый из нас одумался б, вычитав в своей голове этакое предупреждение. Апофатика – вполне серьёзная штука, да, и всегда приводит к Тайне, если речь заводят о Божественном (мы же почитывали Дерриду, и кое-что почерпнули). Тем не менее, азарт автора irresistible. Его не остановить:

сколько бы раз вода не играла столп
и спадала вспять
превращаясь в лунный поток визуально олово,
страшная правда о внешнем каменном слое
(кровь превращается в пот и обратно в мозг)
разряжает колодец
каскадом болезненных образов

Отлично, Петя! Наконец словам Любого лица «наше поющее тело – её колодец» нашёлся содержательный отклик от Первого лица. Поэма нащупала свой стержень - а за поэта мы безмерно рады. Посвящение водой Пётр прошёл. И что необходимо нам здесь подчеркнуть дважды и трижды: воду не ухватить, она – протей, вода в «Метаглории» - материя поэзии, её «тело». А также – тело правды (по Птаху) потому, что «тело наше – её /благословенный избыток, /наше поющее тело - /её колодец». Правда – в колодце, тело воды – в колодце «поющее тело». Похоже, автор намеревается упразднить вечные трения в эстетике между известной от Гёте парой – поэзией и правдой; для Петра – обе в теле воды. Кто-то против? Правда и Красота – побратимы, ещё Эмили Дикинсон нам завещала (см. стих. «I died for beauty…»). И потому – посередине поэмы – нам приходит ответ на один из вопросов: поэтизация действительности как некий глобальный принцип не будет подвержен деконструкции. Поэт придерживается иной цели – деконструкции методик теории познания…

Итак, у колодца – и у тела воды заодно! - разыгралось воображение. Вода ведёт и водит нас, по определению. ПриВОДит и вВОДит вода: «будто в желудке нашёл щеколду злой какаду /и вышел проведать брата на другом берегу». И нас предупреждают, что в Голове буря (некоторые назвали бы это трансгрессией – я не буду). Впрочем, я не точен, не в Голове буря, там всё контролируется, Третье лицо, в частности, уговаривает автора: «пусть в голове происходит всё что угодно, ты это всё не пиши». И Любое лицо в те же мгновенья словно оправдывает поэта: «даже если во славу Всевышнего лепета мало». Это в колодце поющее тело взыграло, бушует: «будто прорыл траншею в жирах /цепной ручной павиан /прошёл через шрам на бедре и спрятался в кобуру //а самое страшное – мальчик-с-пальчик успел продырявить мешок /и устилает наш путь разноцветными камушками кишок». У колодца – и заодно у тела воды – воображение богато на мерзость – физиология и её «ухищрения», анатомические детали и свойства человеческого тела – вся сигнатура из этой области всегда интересовала поэта по имени Петя Птах, была его пристрастьем. А мы здесь – читатели, примус почитаем. И поэт педалирует, нагнетает и вовсю изощряется, его «одолела иллюзия /будто бы огненный мириад наших рёбер /плавленым маком /преступно сошёлся во мнении /с жаркими лёгкими /в области солнечного сплетения /<…> /колоссальный мак моментально пристал, /припаялся, всосал наши пальцы /жадные, пламенно дышащие лепестки /не оставили нам и фаланги /и руки не отпускают». Вот же чертовщина какая с наркоманским окрасом. Необходимо звать помощь. «Господи, призови “мак” к порядку!». Занятно, что Третье лицо вставляет: «пробуравленная монада – лучше не надо». Но автору-герою-Первому лицу всё равно страшно: ГОСПОДИ, ТОЛЬКО БЫ НЕ ОСЛЕПНУТЬ! – восклицает он. А читателю (и мне) интереснее, что творится в правом столбце при всём кошмаре – очень похоже на оду осязанию:

свет разливается по волосяному покрову
ласкает и дразнит играя окружную прорву
благословляет каждая пора чудесную сбрую
так пронзённая, чуть дыша:
Боже мой, на мне скачут!
а умудрённая шепчет на ухо:
чувственность – мученичество

каждый нерв поглощён и раззужен ажурным брожением
стонет в смятении:
как же возможно – бесценное топливо
так расточительно сосредоточено
всюду на кончиках…

Стоит ли говорить, что лучше по этой теме я ничего не читал? Наверное, стоит. Хотя прицепиться в этих стихах, очевидно, есть к чему. Но они проникновенны. А та самая монада – пробуравленная – к ним, на мой взгляд, относилась; автор её забраковал. ПОра «пронзённая» светом предпочтительней поры безмозгло «пробуравленной». Свет не буравит.

Тем временем с автором происходит что-то нехорошее, мы его оставили в минуты призыва о помощи. Нет, он не ослеп, всё не столь драматично, но Третье лицо транслирует появление нежданной угрозы: «(давай у тебя разорвётся сердце! – давай, не надо)», а мы фиксируем разложение роли Третьего лица: оно само себе противоречит в рамках одной фразы. Формально – интересное поползновение, а по существу – экстренный случай. Тут не просто незаурядный момент, а смертельная опасность. Любое лицо заканчивает цитированные выше стихи строкой: «пароксизм кровеносного пламени», а Первое лицо записывает свои наблюдения, делая в скобках упор на их правдивость: «вены вспыхнули на ладонях (святая быль)». С автором что-то неладное и Первое лицо к нему обращается: «зачем не скажешь просто:/у меня болит рот или /не чувствую уши - /зачем вопиешь /при людях?!». Что происходит с поэтом, когда его Первое лицо так небрежно архаизирует свою речь, мы не знаем. А вот поэта Любое лицо тут же доставило весточку: «театр? – нет, инфаркт».

Инфаркт?! – симптоматика похожа. Но нас поэма интересует больше, чем болячки. Потому к ней и прилипли: «запомни, мой мальчик: “клей” тебя спас», делится с нами деталью на месте Любого Третье лицо, которое повсюду, как мы помним. А не голос ли это сВерху? Мы озадачены отнюдь не попусту. На вопрошание в поэме болдом и прописью «ЧЬИ ЭТО ВОЛОСЫ?» - вроде как отрешённое - следует очень удивлённый комментарий курсивом и в скобках, по тону и почерку от Третьего лица: «(вот тебе и абстрактное божество!)». А затем замечательная АРИЯ СМЕРТИ (вписанная почерком Третьего лица – курсивом):

я названа необходимым злом
предрешена неразделённой ношей
но это я ряды волшебных слов
перед тобою развернула, мой хороший

я заучила этот монолог
давным-давно, чтобы когда наступит время
ты пережил бессмертных на одно
без дураков последнее мгновенье

Не так уж и плоско это Третье лицо. Подколы, скепсис, подсказки, издёвки и предостережения, и вдруг на тебе – ему дозволено «Арию смерти» вписать! Если мы ещё не совсем уверены в правильности догадки, по крайней мере, стоит это запомнить – Третье лицо у нас некая говорящая «маска», ей позволяется всё. Ниже Арии опять же Третье лицо продолжает: «есть Господь! есть костёр! /(но в костёр не прыгают)». Ладно. А Любое лицо, выясняя «кто по нам ползает?!» - ну и загадку подкинули эти ВОЛОСЫ! - устроило низкопробный, для галёрки времён РОГАТОГО МОЗГА мини-спектакль (лелеемое дуракаваляние «во плоти»). Под занавес, если можно так выразиться, Любое лицо всё-таки вознаградило всех, раскрывших рот в ожидании разгадки: «это смерть по нам ползает». Окей, мы не зря тратили время и табак!

Но что происходит в это время с Первым лицом? Поэт, прикрываясь Третьим лицом то и дело, выдал прекрасные стихи от имени Смерти(!), Любое лицо развлекало нас безудержной чепухой, а что это, которое у нас инициатор? Опа! Оно ничем не озабоченно оказывается, «У НАС ОТЛИЧНЫЙ ХАЙ!», объявляет. «Что ж вы, безмозглые кости, такие уроды?» - хороший вопрос – зверей, конечно, пощадим – «что же вы, прелести, плачете как евреи /возрадуйтесь, вы на пороге, умрите скорее //а поддержание жизни в теле -/просто навязчивая идея, /пустая хрень». Автора осенило – не каждому дано: смерть – конец жизни, но не существования. Если для того требовалось написать поэму – пусть и методично заляпанную настырной вычурой эготрипа, то усилия автора не прошли даром. Однако он сразу же идёт на попятную, что и ожидалось: «надеюсь, что это ещё не она /(в смысле – не смерть) /но очень похожа – попробуй со сна /увидев, не охренеть». Далее нам режут правду-рифму, как бы вы ни относились к этому словосочетанию: «не так уж сильно она и похожа - /ты охренел, мужик!/но что правда – это страшная тоже /разве мёртвый не задрожит //

я знаю, что руки растут из костра
и что могут в любую сторону,
но не ожидал – нет, не ожидал,
что будут хватать за бороду

я знаю, что прыгая через костёр
не смотрят вниз,
но что снизу будут показывать нос
для меня совершенный сюрприз

раньше я сальто мог над костром
не покидая кокона,
а теперь, понимаешь, со всех сторон
огонь хватает за локоны

нога чередуется с рукой –
чехарда!
а голова чередуется сама с собой –
вот такая беда

Для тех, кто знает хорошо Петра достаточно трудно представить чехарду ног Птаха, чередующихся с руками Птаха – ой-й! а голова-то, бедная голова!.. С другой стороны, понимаешь, свободная соснорианская рифма... А может, он вообразил себя многоголовым? – Что-что?! – тогда бежим, скипать надо!.. Очень внимательно вчитываемся, и до нас доходит, что шутовская речь.., «пачканный» верлибр, закована метрикой в ямб, чередующийся с хореем – раешник... Знаешь, мне вообще непонятно: зачем ему ходить? Ему же легче катиться... Ну-у, и ритм надломлен, как у А.Белого в начале ХХ века...

Да уж, «не покидая кокона» хорошо удумал волосатик Пётр Птах. Давай, назовём тебя Опалённым Водой, а? Людей заинтригует, что же это за огонь на самом-то деле?.. Первое лицо нам объясняет - «мы это видели – с нами огонь на дне /держит книгу в руке». Напротив этих строк слова Любого лица таковы: «только мы уже больше не здесь (новый бред) /погружение номер два на дворе теперь». Безупречный монтаж невозможно не отметить. И вот же парадокс какой: Аполлон сковал Диониса! Через монтаж. Следующие два блока особенно противостоят друг другу – этот момент увесист и во второй его части, минуя начальство, само «…средоточие – /вдруг отпускает на волю всю свою воду /

вода же двояко обходится с новой свободой
находит нужную щель – и подземной дорогой в Мекку
другая – бросает на дне надоевшее
и отправляется вверх
обретая себя по дороге –
снаряд и отвесную форму
до самого неба
Напротив двух последних строк из приведённого две строки в Первом столбце:
подземного фейерверка
на радость корням -
причём предварительно колодец «одел вместо каменной кладки /высокий цилиндр огня /<…>/чтобы скинуть его одним ослепительным всплеском». [На ум приходит (кроме очевидного) концептуальный фонтан на площади Дизенгофф в Тель-Авиве. Интересно, он работает ещё или нет?..] Третье лицо тем временем бессильно мечется между Первым и Любым: «что происходит, что теперь происходит?» Но мы не ожидаем, что автор с его ипостасями готовит нам нарезку геополитических новостей, поэтому без какого-либо подвоха, но не бесцельно выделим болдом: «стала сырою землёй наша ванна /стала святая земля оркестровая яма /певчая полость /со звоном ландшафтова чаша /вот оно – чудо обетованное». И шифром Третьего лица автор добавляет: «(я погружение дважды)». А Любое лицо в правом столбце призывает нас именно ему поверить:
день въезжает в Иерусалим
море едет за ним

золотая бадья покидает родное темя
Торжественность ситуации подчёркнута глаголом «въезжает» - но в тексте не наблюдается нами осёл, а было бы любопытно увидеть день верхом на осле. Или осла, навьюченного морем. Хотя бы осла на поводке у дня. Чёрт возьми, нас лишили прекрасного зрелища!.. Ладно – «море едет» за днём, и справляются они без ослиной помощи, потому что «море нательное» - в самом начале ритуала нас о том предупреждали. Тогда вот славная нота, о коей автор не зря позаботился – поэт называет всю землю святой, хотя событие, т.е. погружение «я погружаюсь в землю (во всю землю)» происходит на территории, как принято её называть, Святой земли. Мы акцентируем ваше внимание на этом, поскольку для поэта этот момент не просто важный, а наиважнейший: «погружение дважды» - и тут ему открывается нечто, до тех пор вроде бы понятное, да не замечаемое им. Чудо обетованное для поэта – земля, это она становится оркестровой ямой, певчей полостью, звенящей чашей ландшафта. С чем трудно не согласиться; земля - «певчая полость», красивый образ. Земля – ландшафты её поют своё назначение! Выделенная нами жирным шрифтом цитата вообще имеет шеллингианский оттенок: в начале XIX века научная Европа (с нею и философы) была потрясена подвигами А.Гумбольдта не меньше, чем притязаниями Наполеона; Шеллинг в том числе. В концовке своего трактата «О сущности человеческой свободы» он без обиняков (крамольно и смело по тем временам) выразился: «Мы обладаем откровением более древним, чем все писанные откровения; это – природа». И к сказанному рискнём ещё добавить – «искание того, что лежит вне и выше всякой противоположности» (тоже Шеллинг, кстати; впрочем – и все остальные), объединяют в Птахе поэта и философа. По меньшей мере, есть основание так полагать – ведь всю дорогу слово трактат мозолит глаза.

# # #

К свершению нам в переулок «сверхощущения». Сюрреалистические картины в обоих столбцах, совершенно разные по переживаемому и описываемому в каждом из них, дополняют друг дружку и придают панорамную целостность видéнию. Причём эти столбцы входят в резонанс, словно чокаются, поэтому возникает ощущение слегка приглушённого звона – мы его слышали из чаши ландшафта. Вот теперь донёсся, из горловины: «о ста головах камертона» - с некоторым опозданием – «тут нет никакого обмана /и нет музыкантов». МУЗЫКА И «нет неприятного эффекта!» - да, мы заметили. Прослеживается ранее заданная – забытая, но не пропавшая чёткая линия: поэт ведь упреждал нас (в первой четверти свитка): «будем праздновать музыку /на границе себя и ландшафта» - и не подвёл. Запомним…

А далее художественными средствами создаётся в поэме психоделический крен – «будто бы нас закопали… /<… …>/мы… /пружины струны /через себя пустили /открыли стволы /разрешили по стеблям ток…»; тут ещё и подобие комментария курсивом: «(посылая по соплам сок, по воздухопроводам – кровь)». А в правом столбце: «от берега до головы (дна) колодца /стремительна взлётная полоса /и обратно на землю из-под откоса…». Два блока рефлексии пера сопоставляются – сюрреалистам знакомая задача – и взаимодействуют. Но главное – воздействуют на нас. Мне возразят – так это на всём протяжении. И да, и нет. Наличие трёх голосов поддерживает сценический эффект – там же некая драма разворачивается, буффонада, и всё время бурлит внутренний диалог, где язык по необходимости берёт на себя роль разъясняющего. Имеющие чисто литературные – поэтические в первую очередь - достоинства куски, я цитирую выше (стараюсь at least), как правило, не в строку. Где-то, возможно, слишком поспешил закатать, но иначе эссе-исследование растянется чрезмерно. И – возвращаясь к нюансам: чисто художественный способ передачи драмы – не разъясняет, а показывает. А способ поэтический – ещё и воспевает. Поэтому пришёл час продолжить в том же духе двумя параллельными столбцами:

теперь мы флаги
поля (толпы) склоны
поверхности снятые с ручника
золотые сегменты во сне
расчленённого исполина
там где раньше лежало море
опять обрыв
и с другой стороны
там где раньше гуляло море
ещё миры

Между тем (буквально: меж столбцов) «льётся» музыка. Я ведь не беспристрастен к автору, впрочем, можно повернуть и так – настолько беспристрастен, что полностью верю: «(музыка, музыка, ноты, хорошая музыка)». Это очень похоже на трип, но с нами художник слова. И он подготавливает нас к вторжению поэзии в наши пустые головы: «так получилось, /что нам не по жребию выпало /стать ареной преображения /быть её днём и его сокровенным сюжетом /слоистых колец ущелий /её музыкальным сопровождением /райскою жертвой». Мы должны быть готовы; нам нельзя забывать одно – в изящной словесности опознавание больше напоминает игру, чем философию (см. «Игру в бисер» Германа Гессе). Значит, продолжаем играть – перескакиваем из столбца в столбец:

так среди родников
город-взрыв раскинут
как гранат после вскрытия
амфитеатрами плотно посаженных сот
созерцая себя с девяти гранёных сторон
или сколько их там обращённых в игру и ландшафт
мною отданных органов
каждый вздох между башнями вид
каждый шаг
не построен – застыл и пророс
град-созвездие

Поразительно, Петя!

У меня длинная цепочка ассоциаций в связи с приведёнными строками, однако – несмотря на сильную веру, что мне не грозит смерть от скромности – не стану морочить голову, а задам тебе, Пётр, вопрос: не имел ли ты здесь в виду Новую Александрию?.. Она тоже не строилась. Но проросла (в 2015 году)…

В обязательном порядке ещё раз обратимся к двум этим строфам. Поэт настаивает на том, что мы – читатели – стали свидетелями добровольного жертвоприношения. В кругу идей древних орфиков, самым почитаемым носителем коих считался Орфей – на секундочку! - одной из основополагающих была идея добровольной жертвы. Дионис принёс себя в жертву путём самосожжения, и из его пепла возродилась красота мира. Пётр Птах у нас не Орфей, он это понимает, наши читатели тоже различают (надеюсь). Но одна вещь наводит меня на мысль – ареной преображения и райскою жертвой, сокровенным сюжетом слоистых колец ущелий этой арены объявляются пером автора множественное число – «мы». Три закадычных дружка – Первое лицо, Любое лицо и Третье лицо – теперь творят. Они поют (кто как), они живописуют, они восхищаются, свои переживания пытаются передать (кто как, опять же) – они даруют себя! Это нужно произнести, капитально артикулировать, если угодно: СМЫСЛ ТВОРЧЕСТВА В ДАРОВАНИИ. И «перебирая крупу /обнаруживаем немыслимое» - как преобразилось Третье лицо, к примеру:

вижу землистую губочку мозг облаков
вижу взрывает как горку за горкой зерна
свою мягкую гриву
коллега земли – океан…
Довольно неожиданные слова от Третьего лица, согласитесь – мы привыкли к насмешнику и провокатору, а тут оно – поэт, живописует вид сверху. Возносится – «восхождение по кругам» фиксирует.

И здесь самое время вспомнить про число 9. Поэма дважды сообщает нам о нём – важное число. Что мы знаем про число 9? Девять небес восхождения Данте к Райской Розе нам известно. Разумеется, девять кругов Ада. Что ещё у нас 9 – планет девять. Девять великих имён Аллаха. Девять «каналов связи» сферы Великолепия (Красоты) с остальными, включая важнейший из них - канал связи со сферой Царства, Небесным Троном (это из Каббалы; сфирА – исчисление; сфера). Девять ангельских «рангов» в христианской небесной иерархии. Девять камен – но это для нас девять, для Пети восемь; девять месяцев полный репродуктивный цикл у человека. Ой, много. И нам не подходит. Первый раз это число у Птаха появляется в описании «сверхощущения» (обозначенное нами как психоделический крен): «пружины струны /через себя пустили /открыли стволы /разрешили по стеблям ток /восставляя девять вершин /коронованной день-воронки /о ста головах /камертона, дорог-узлов…». И там же речь о музыке – она сопровождает действо: самопожертвование, осенённое аурой музыки. Через две строфы тень музыки возвращается – уже после преображения: «между вершинами должно держать учреждающий интервал/ “октаву и вакуум” – понимаешь, о чём это я?». Да, Петя, кажется, понимаю. Не случайно же кроме музыки говорилось о нотах. Восемь нот в октаве, а девятый шаг - интервал, т.е. «вершина», названная вакуумом. Есть ещё подтверждение нашей догадки – автор-герой клялся, что стал цементом, т.е. скрепляющим материалом, таким-сяким, но среди прочего – цитирую этот кусок целиком: «как цемент изнутри китайца /(я сам! я сам!) /стал такой-сякой лица материал-интервал». Таким образом, для нас проясняется смысл этой детали – интервал как девятая «вершина» при переходе к следующей октаве и интервал как необходимый элемент монтажа. Монтаж текста предусматривает интервал нужным, а точнее – НЕЗАМЕНИМЫМ СРЕДСТВОМ при возведении здания поэмы… Во второй раз число 9 мы встречаем в цитированных выше стихах: «созерцая себя с девяти гранёных сторон /…обращённых в игру и ландшафт /мною отданных органов». Тут опять Каббала, не хочется туда лезть. И не будем, раз автор поэмы толком не знает «сколько их там». Нам без разницы в данную минуту, сколько и какие органы во имя преображения мира героем отданы, значительно важнее тут другое – имитация Творения демонстрируется в поэме блестяще. И что особенно пикантно – путями Диониса. Через «торч на весь мир»!..

Читатель озадачен и просит зацементировать этот ускользающий момент – о чём же идёт речь? – о сотворении мира или о преображении мира, ведь это не одно и то же. На этот резонный вопрос есть лаконичный ответ: о преображении. Есть ответ чуть пространнее. Воссоздание мира и сотворение мира – не тождественны. Мы воссоздаём мир в соответствии нашим наблюдениям, оценкам, пропуская сквозь призму личных, индивидуальных, а иногда и общественных чувствований. Поэтому в аспекте теологическом о творчестве и поэзии речи нет; мы полубоги, а никак не Совершенство Духа. Однако несмотря ни на что, воссоздавая мир, – какими бы кривыми, блаженными, порочными, близорукими или зоркими, снисходительными или строгими, старательными или глухими олухами мы ни были – мы (поэт-художник) пре-образуем действительность. И здесь надо провести границу: преображение не является синонимом украшению, тут каждый поступает на свой вкус (один из немногих случаев, когда стёртое в безликий гривенник выражение становится весомым). Концептуальными сполохами нас не сбить с толку. Проблема притаилась в другом – в трактовке этого слова; и нам её не разрешить, не договорившись. Слово «преображение» имеет глубокие религиозные коннотации. А я его применяю шире. «Преображение» в равной степени преображает и преобразует. И не всегда преображение имеет позитивный окрас. Я лишь хочу использовать слова точно. Для наглядности пример исторический: октябрьский переворот в ноябре 1917 года поистине преобразовал неповоротливую и ленивую Россию. Все стали грамотными, слов загадочных набрались, в лампочках и шестерёнках разбираться научились, инициативных нашлось вдруг тысячи и тысячи – как на роль убийц, так и среди созидающих. Но культура была погублена, безвозвратно втоптана. Тем не менее, мы не можем отрицать факта преображения России фактически на всех уровнях: от гениального до тупого!..

Задача искусства – преображение мира, только в этом ключе (разрезе, ракурсе, плоскости и т.п.) слова «красота спасёт мир» легитимны и обретают хоть какое-то, лишённое пустот демагогии, значение. Литература как огромный корпус слов искусством не является. Но поэтическое искусство никому не отменить. У поэзии ряд задач. Служение истине – не единственная. Спасение мира – слишком громко, претенциозно до заикания, да и с какой стати? – искусство не спасает мир. Кто придумал такую судьбу?.. Искусству под силу обессмертить гибнущую (или – чему немало примеров - погибшую) цивилизацию. Запечатлеть, отобразить или уловить; главное – вывести на орбиту бессмертия. А это и есть – преображение мiра – о чём я писал и пишу – достойная искусства задача. А спасать будут другие – те, на кого подействовало умение поэзии восхитить (похитить чужое сердце). И раз уж меня понесло, выскажу своё мнение относительно судьбы русскоязычной литературы: она долго существовала в парадигме обличения и разоблачения, изобличения и развенчания и т.п., причём – и в Совке тоже пыталась сохранить этот «курс», по инерции. Когда прессуют, естественно тому противоборствовать. Сострадание «спрессованным» тоже естественно и является КАЧЕСТВОМ. Однако если размахивают качеством, как вездесущим знаменем, и оборачивают им всё подряд, рисуется картина, что оно – это самое знамя-качество – единственное. Но здесь, в свободном мире (как бы мы к нему ни относились) раз-облачением занимается в основном журналистика. Литература на русском к такому развороту не очень-то готова. И для российской интеллигенции тут как раз выросло психологическое препятствие. Одна из причин, по которой в России весьма поверхностно восприняли Набокова (и не только его – «Палисандрию» Саши Соколова, романы Ильязда), кроется в том, что они не раз-облачали, а в меру индивидуальных талантов наслаждались жизнью, письмом, (собой, в конце-то концов), понимая полноту задачи слов. Ведь она – эта задача – для всех равна: облачение воспринимаемой реальности в сообразующиеся со стилистикой автора ткани… This is – к слову о преображении.


# # #

Вернёмся к «Метаглории». В понимании автора поэмы, когда поэзия ворвалась, наконец, в текст и запросто «резвится» на просторах свитка, приоритетной для него целью является заплести косы и канву поэмы так, чтобы сомнений в потугах написания интеллектуального трактата у нас не возникало. О да, интенции ясны. Что затрудняет продвижение, однако закругляться рановато. Итак, мы оставили героя приблизительно здесь:

чёрная туча ложится на пол
белая туча выходит на первый план
а под ней перевёрнутый купол
однажды беззвучно упавший волан
а теперь снизу вверх возглашающий рупор:
ах, какой же ты всё-таки крупный, небесный
царь-котлован!
Герой не разучился восхищаться, пускай размерами, но выражать восхищение надо умело, да ещё и подсказывают нам справа: «пересыпая бессмертную чечевицу /не выбирай рутину». Да, я забыл оповестить читателя, что ранее герой – впрочем, наверное, все лица причастны, ибо: «с моря перебираемся на зерно /обретаем бессмертие». И после того, как «свершение» произошло, страх героя сжался «до смешных размеров /золочённого птичьего черепа», «погремушка в кургане» вроде как пробудилась и всем вместе удаётся покусать рояль. Затем:
флейта просит фасоль:
послужи мне святым, сестра, знаменьем
пусть тебя будет пять красных штук
и рядом диких бобов девять штук серых
и того четырнадцать строк
моих и любое моё
отверстие - откровение
Тонко с флейтой обходится автор-Любое лицо: флейта своё музыкальное дыхание интерпретирует как своё письмо!.. А ещё и Третье лицо свой грош всовывает, подначивает: «(играй, ветер!)». ЗдОрово, Пётр! Маска Марсия может пригодиться здесь, пускай ветер играет – красиво Птах преобразил!.. В другом месте тоже наблюдаем метаморфозу:
холм холму проводит по лбу
индевелою веточкой розмарина –
интимный пароль
(операция тайного парка
«роса на снегу») –
протирая стекло
перед тем как разбить витрину,
сосной осторожно касается губ
пианистку подводит к сугробу
(как антилопу)
Много чего происходит: герой отдал себя земле, принёс себя в жертву, он в ней растворился, автор описывает изменения – мы ждали его описаний:
у отростков, у пальчиков
наблюдается странная власть
из земли изобресть
ноту-соль, ноту-клад
облизать изумительный лязг
ноту-взгляд (вот я вся!)
изо пазухи, изо рта
вознесенье землянки на сваях –
не просто звучание!

Поэт буквально погружён в наблюдение за извивами звука, начиная с первой из четырёх последних процитированных строф. Не только видеть, важно услышать, «облизать изумительный лязг», осязанием своего слуха уловить, распознать. Мы говорили о важности ОПОЗНАВАНИЯ как средстве постижения. И Пётр постигает, прислушавшись. «Чёрная туча ложится на пол…» - сразу два «ч» привлекают слух – и в шести строчках шесть ударных «у» да три безударных ещё – у-у-у! – какой царь-котлован! Мастерская работа. Совершенно бесподобно сочетание сонорных «л», «з», «г» в пяти словах: «облизать изумительный лязг /ноту-взгляд…» и «ля» ударное отзывается через строку – фактура проработана с пристрастием, не пренебрегайте восклицанием «не просто звучание!», здесь звук порождает смысл. Пространство порождающей фонетики (ППФ) так и функционирует – выколупываются смыслы. Остроумно и небесполезно работает внутренняя рифма «взгляд-клад» - ты посмотри, вот я вся! Всё здесь – не просто звучание – мы это принимаем, нам ремесло не чуждо, и «вознесенье землянки на сваях» примем – ну как не принять со склада Дали одну из картин в коллекцию!.. Я никому не расскажу (надеюсь, и ты, Петя), почему звукосочетание ля мне небезразлично, и потому замечу, что с некоторым содроганием услышал его (давно было) в твоей «гирлянде последних кривляний». С другой стороны, все понимают, что поэма – везде и во всём – вознамерилась создать плоскость в ППФ без категории возвышенного. Коли Голова настаивает, не нам же ей перечить: магии поэтического переосмысления этот «трактат» подвергает приземлённое по-своему. И ещё раз об инструментовке. Нельзя обойти вниманием: флейта, найденная где-то походя, аж присвистывает, обращаясь к простому бобу с просьбой (а просьба-то чрезвычайная!): в четырёх словах четыре «с». К тому же и в первой строке два «с». Сказать, что сей нюанс бесконечно важен – нет, не скажу. Но сильно режет ухо. Конечно, простой боб не устоит, всё выполнит – не кто-то там, на каблуках непонятная - сама ФЛЕЙТА обратилась. Хоть и заметно фальшивя. Но боб оказался не так уж и прост – фасоль: двунотный боб. Есть двуногие существа, а есть двунотные – к ним принадлежит боб по имени фа-соль…

И голографии, выписанные пером Птаха, заслуживают особого отношения. Если флейта всё-таки никуда не пропала, осталась флейтой способной играть: «любое моё отверстие – откровение» – говорит, то холм - преображается в:.. целующее пианистку (прыткую, но послушную, он ведь «подводит к сугробу» её «как антилопу») нечто. Без имени остался исчезнувший холм, его же сосна, в которую он преобразился, врезав по витрине (не по нраву холму-сосне отражение в стекле – оно мёртвое), тоже безымянно растаяла. Заботливый холм, пианистку заранее отвёл от летящих стёкол. Да-а, голография хороша!!

Задержимся на этом месте. Отражение в витрине мёртвое, но что с водой тогда? С водой всё иначе. Вода хранит живое отображение. Вода отображает, а стекло отражает, да и зеркало пытается отобразить – но не удаётся. И с чего бы такая неудача, возмущается зеркало... Да вода ведь живая, и в ней мы отображаемся. А отражаемся в стекле. Рукотворном. Я бы обратил внимание тех, кто занимается прицельно эстетикой, на разницу в этих словах, ибо отображение оживляет, а отражение – лишь копирует. Пусть полутона смыслицы касаются в основном людей творческих, но художнику – особенно художнику слова – не помешает знать.

Вернёмся к поэме. Выше уже говорилось о новых повадках Третьего лица, вот оно – преображённое:

там где цокает дверцей
разгаданное гнездо,
что-то струится-мерещится
в скверике подо льдом

что-то разводит ноты
росою на паутине
на однодневном мозге
вы уж меня извините
Извиним. Без проблем. Дышащие стихи. Ещё одна проба пера от указанного лица где-то элегантна даже. Я бы даже на них так взглянул: доказательство тому, что интеллектуальная поэма (текст) черпает – нет, ещё точнее – питается жизнью. Уместно вспомнить здесь о разнице между глаголом «питать» и его возвратной формой. Уже подмечалось ранее: «я чуть ли не выдумал эту влагу /пил её и питал» - влага-поэзия и пьётся, и поётся. Пить и питать её пением (распеванием спьяну) вполне вписывается в ординарную трактовку дионисийской природы возникновения феномена творчества. Интеллектуальному тексту, в данном случае поэме, нужен воздух; замысел уже готов, продуман, надо выполнять. И в том числе, благодаря трогательным стихам от Марсия, по всей видимости. Думаю, это он их исполнил – на ожившей флейте.

Понимаю, что Пете хочется, чтобы я переписал его текст целиком, но я этого делать не стану – где «чудо хватает почву за парашют», какая-то надежда хоть, но - там уж и камни женятся. И задачи ставятся непосильные: «разомкнуть бы и выколупать /припрятанный глаз». Пожеланий становится больше: «заколпаченный воздух почать, /отпустить дежурную часть» - сюда врезается реплика Третьего лица «(постепенное исчезаю)». Важная деталь, не упустим её. «А волну молодого желания /наоборот – придержать /лишь бы длились ещё эти чары!». И вот колено поэта превращается в планету (на голове горы), затем в гитару «не отходя от кассы» и намерено играть: «не теряя себя как гору /разве что в такт изрыгая /гремучую пасту /ворвань поющую /из-под соска медиатором» - китовые мечты Птаха сильно отражаются на Любом лице. Или не китовые, стоит уточнить. Ах да, тюленевые! Он же говорил, «что большое стихотворение подобно государству», - тюленю не найдётся в государстве красный уголок?.. Оставь ты Петра в покое; ты с тлением, наверное, спутал – «тление» есть, от удара молнии в леденец, а тюленя нет!.. Тюленя я спутал с тлением?!!




ЧАСТЬ 1
ЧАСТЬ 2
ЧАСТЬ 4

 

 

Поиск в Google:
Интернет Только "Знаки Ветра"