Menu:

 

ВЛАДИМИР ТАРАСОВ


«МЕТАГЛОРИЯ» И МЫ, часть 4



ЧАСТЬ 1


ЧАСТЬ 2


ЧАСТЬ 3




Ну, а поэма Птаха – мы продолжаем осваивать её преображённое пространство, её своенравные груды на размагниченных полях поэтической гульбы. Нам сообщают о любой мелочи: «гуляя в земле нахожу моток белой нити –/она между комьями стянутый свет /новый свиток/(ярчайшее!) сгусток торжественных нот /сокращение троп от подземных пустот /до чудес на обочине». Далее нам демонстрируют расколотые отображения, соединённые многоочитой живой влагой авторского пера и смонтированные в единую подрагивающую ткань:

Среди внутренних органов
И среди рваной бумаги окрест
Есть игривые гении мест
Есть скрипичных дел мастера
Что с утра до утра
Упоённые тратой кидают
Жемчуг на жернова
И в цеху на работе толкают
Железо по желобам
И траншеям трактата
(по воздухопроводам - кровь)
Из кургана во сне посылают
Сигналы по василькам
По соломке шлют небо по капельке
Снова и снова нам вдалбливают, что пишется здесь трактат, что вовсе она не поэма, как мы думали. Трактат на жемчужной муке. Но поскольку всё описываемое происходит с телом поэта, из тела поэта, в теле поэта – то, простите, не надо пудрить наш неповоротливый мозг – мы не верим юношеской версии…

Чёрт возьми, что ни скажешь – тут же оно откликается в поэме: так эпитет многоголовый обернулся нам камертоном «о ста головах», теперь – пудреница! [И как не припомнить тут рассказ «Постмодернизм» Якова Пятигорского, где стоило героям что-то подумать или совершить – в книге, приобретённой ими, это оказывалось зафиксировано – в тот же миг, а то и заранее!..] Ишь ты, створкой медальона невинно прикинулась! А медальон прикинулся кастаньетой. В общем, играет поэт – и текст поэта играет, отчаянно силясь обратиться в трактат. И мы поигрываем, выбирая между цезарем и козырем…     


Материя языка, материя проворных слов – вот с чем приходится иметь дело, и что поневоле ведёт к разнородному лексическому насыщению безмерного корпуса «текста». Кропотливая работа. Корпус текста и есть тело поэта, по крайней мере, поэт нас в том убеждает, даже «корни проездом по печени» – Ж.-Л.Нанси оставил по себе не столько след, сколько лёгкую прозрачную ретушь, и Пётр её принял «в себя» (в корпус поэмы) как некий сопутствующий эффект. Пускай. С нашей стороны это бездоказательное допущение. Но словам поэта не помеха, ему самому мять и мять словесное тесто, долго, упорно насыщать мутациями форм и облачёнными видениями своё тело-поэму – корпус преображённой земли. И мы не без удивления находим очень любопытное признание:

что всегда теперь будет
на срезе пород оркестровано
перед Ним на блюде станцовано
принесено в жертву
но не естество
не упущено
не возвращусь ни за что!

Это захлёб, экстаз, танец воплощения мечтаний! Чуть выше живописно, красиво подана одна из деталей танца: «не ладошка летит и летит /а держащая бубен /каждый взмах обнажает воздушный рельеф /каждый раз неподвижен по новой». Мы давно убедились, что разворачивается «тот самый сюжет», что автором-героем таки найден «припрятанный глаз», благодаря которому и наблюдаем вместе с ним как «от дерева к дереву ходит земля под своими деревьями», как «прах на перроне встречает из Рима лавры», как «то в голове, то около /восторгается то один, то другой /источник волшебного клёкота». Нам вроде ещё понятно, «что всегда теперь будет /на срезе пород оркестровано», и возможно «перед Ним на блюде станцовано» мы как-то уложим визвилины нашихпредставлений, какие-то отголоски найдутся. Наверняка Александр фон Гумбольдт кивнул удовлетворённо, прочитав эти строки, но что тревожить тени попусту! – не будем к нему обращаться, и Шеллинга звать не будем. Да и голова Крестителя будет лишней. Нас беспокоит другое: «принесено в жертву /но не естество /<…>/не возвращусь ни за что!». Герой себя принёс в жертву, для него безвозвратен путь (сам возглашает: «не возвращусь ни за что!»), а поперёк тому пишется: «но не естество»?! Нам пытаются протолкнуть какую-то идею? Мы слишком рано подвергли сомнению слова автора о трактате, о железе «по желобам и траншеям» толкаемом? Петя сначала подкинул фаустианских зёрнышек – и мы наткнулись на их побеги? Ещё до трипа, помните: «ах, ритуалы-каникулы! /(чёрт-те что) /кто грозит /“съем тестикулы!” / - Дьявол»?.. А подписано это Третьим лицом. Что-то мы запутались - зря доверились Голове, придумали на свою голову!..        

Сложную игру затеяло Третье лицо. Левый столбец – воплощение мечтаний поэта, героика, взрывная энергия интенции; правый столбец – красóты подтверждения и переживание динамики процесса – с ценными указаниями, со смешными эпизодами. А что говорится в плавающем курсивном столбце? Третье лицо проговаривается без конца, впопад, невпопад – ему всё равно. Оно будто гротескное отображение авторских капризов. И неуправляемый голос уверенного в том, что за ним первое и последнее слово. [Т.е. предпоследнее. Поскольку последнее слово в поэме делегировано Петром апостолу Павлу и – что также существенно – с отрезвляющей самооценкой.] А кто ещё может высказать столь прямо человеческое пожелание: «(теперь я хочу, чтобы больше не пёрло и спать)»? Или так: «отпусти меня, небо, домой “абсолютно” живым /отпустите, дубы»? Просьба естественная из уст автора – эксперимент долгий, промахи не допускаются. А просить – не падать. Причём и со штрихами из автобиографии тоже «курсив»: «помнишь как в детстве тебе говорила мама…», «всё хорошо: кайф не падает, мама не сердится». И грех забывать про какашки, без них Третьему лицу неловко как-то, они ж не только на спине у ребёнка, все вокруг обязаны знать, что оно ещё и какает (повторю: инфантильный груз красивого умного большого, двухметрового роста человека; тщеславная блажь из шляпы Баркова). И тем не менее, Третье лицо не обходит своим вниманием происходящее в диктанте. Всё-таки оно – ипостась автора в быту и жизни, поэтому столь карикатурно его отображение. Оценим самоиронию Петра, петроиронию самогО!.. Стало быть, наше решение, что роль Святого духа ему не по плечу было верным. Не потянет Третье лицо выдать эдакую комедию, не потянет. И уже следуя нашему выводу – вполне логичному и разумному – мы смеем окончательно исключить версию разыгрывания Страстей Христовых из «набора» потенциальных аллегорий, а орфическая версия только укрепилась. Однако то самое Третье лицо – авторская маска (не героя и его поэтической ипостаси, а координатора воображения и слов – Птаха) – нам здесь открыло, что в жертву принесено отнюдь не естество. Из чего следует, что психоделическая перекройка сознания продолжается – мы её наблюдаем, и нам о том сообщается в каждой строке. Значит, это выход в лиминальное пространство – астральное тело – и на сопровождающий сей «аттракцион» информативный поток. Поток, отутюженный поэтом.              

И пока Первое лицо где-то летает, выдыхая такие слова о кладбище: «воздухом дальним листать его белые клавиши», восторженно наблюдает «ходки и почести /вещих дубрав от террасы к террасе», Любое лицо вглубь рвётся: 

за контрабасом полезу в норы
я сам нора
в своём роде
переворачиваю берлогу
найду педаль-ногу
руду с удовольствием потревожу
не здесь ли мой предок зарыл
гром и молнию
чтобы теперь я не глядя достал из земли
свирель с двойной тростью
здесь, на природе
где опыт вопрошал себя
а хочет ли стать моим опытом
а потом почитал меня
своим опытом
рою аккорды и угораю
Автор тем временем комментирует кривым курсивом. И если «новое слово “пушкин”» не комментарий, а перепрыгнуло из семейного дневника, то «плоть переложенная тетрадью - /дорожные хлопоты» и в особенности «здравствуй, аккорд! здравствуй, крот!)», разумеется, оценка и реакция автора, взгляд на происходящее в писаном, преображённом пространстве вокруг. Популярный эпитет «виртуальное» тут не подходит, слово работает с воображением. Воображение – оно та самая вода, что воссоздаёт красоту. Воображение отображает. А мы описываем. Пробуя звуки на язык. Петя это понимает.        

Встречу пилигримов с миндалём, как он «в суеверные спины /паломникам крутит дули» и лупит паломника в лицо (не в миндалину ли?) я оставляю за бортом. Сам эпизод и спровоцированные им строки интересуют меня в меньшей степени, нежели заметный флёр романтизма, прилёгший на поэму. Первопроходческий запал Первого лица поэта находит отзыв у поэтической ипостаси, и вот она руду потревожить берётся (прямая отсылка к рудокопам Новалиса), затем гром и молнию, зарытые некогда вспомнила (германские штучки). А ранее мы вспоминали о Языкове, да и вообще до начала XIX века добирались. И я задаюсь вопросом – деконструкция многочисленных проекций эпистемологии обозначена самопожертвованием (причём заимствуется не христианский эталон, а вовсе даже языческий): не может ли «Метаглория» быть своеобразной реакцией? Книга Ницше – «Рождение трагедии из духа музыки». А у нас в поэме автор настаивает на зарождении музыки – как минимум на «изобретении» музыкальных инструментов, появлении нот и первых аккордов – в результате грандиозной метаморфозы его тела в землю. И всё это происходит с невероятным подъёмом, запалом, с энергией и безоглядной верой в свои слова, присущими герою Ницше Заратустре. В итоге налицо рождение музыки из духа дионисийства; рождение музыки из духа ритуала. Вряд ли найдутся упорно возражающие. Ни антропология, ни музыковеды и никто из маститых пьяниц отрицать не возьмутся.        

Далее поэма рассказывает и подтверждает нам то, о чём неоднократно шла речь: «дерево-полость», «двустороннее древо-проём», а заканчивается этот приступ откровенности, так внезапно раскрывающий вещий секрет автора, презанятными строками: «дерево тот же колодец, такой же колпак /(пусть Окуджава и Галич танцуют гопак)». Что тут скажешь, ноги у них есть, пускай станцуют.., перед Анечкой. А?.. Правда, дерево-полость драчливым оказалось, автору по микиткам досталось в пардэсе… Но меня не покидает послевкусие от едва заметной строки – плоть переложенная тетрадью – и не только в контексте пейзажей. Она явно с двойным дном. И слова подобраны подробно. В сравнении с этим некоторые из авторских «откровений» звучат просто неумно. К примеру – с нами доверительно делятся: «то это поощущаю, то - то». Да ты что! – а мы-то в простоте своей и наивности предполагали, что всегда ощущаешь одно и то же. Да и сам этот якобы неологизм поощущать – в упор убог и неуклюж.         

Ближе к финишу поэма чуть-чуть теряет в убедительности неистовства. И кажется мне, именно каскадное употребление топонимов тому виной. Если «между мною, ландшафтом и инструментом /нету прослойки крема //нет между горлом и шеей водораздела» внятны, а «не маскирует поверхность ядра /подозрительной бреши» вынудит читателя напрячь своё воображение, то перечень иерусалимских мест (в двух столбцах) со строчкой «тут и дело с концом» отчасти нивелируют наше восхищение. Может быть, такова реакция души и мозга иерусалимца?! Ну, хорошо, пусть будет: «вниз головою зарытый Адам-великан /вдруг исчезает как не было – мы его негатив». Зато «собирали её по крупицам и называли “трактат” /вдруг посмотрели и спутаны все места» вписывается, по крайней мере, в сумму личных соображений о поэме. «Вдруг не узнать своих чаяний /(кто там что обещал)» - жалуется нам Любое лицо поэта, а Первое лицо ещё и сгущает: «теперь говорят: /наблюдения над “чашей” не удались /ты просто так просидел в дыму десять лет» - кто говорит? «В руках, оказывается, не тетрадь /а эхо» - а разве не так? Ты испытывал всеми фибрами (если не порами) чудо, в астральном теле или нет – обозревал красоту мира. Усвоил это, переживая увиденное. Сумел выразить свой восторг и восхищение. Отсюда вывод: художественная часть задания выполнена. А если и спросят: это некая форма катарсиса - потрясение красотой? – о да! И поэтому художнику слова Нарцисс таки предпочтительнее Сократа (при всём нашем почтении к легендарному самообладанию последнего). А вдобавок – никому и для всех – позволю себе такие слова: не сомневайтесь, будущим поколениям ещё предстоит сожалеть о систематическом стирании в «полезную» пыль чудотворных закоулков природы. 

Сложно представить, как отреагирует русскоязычные литераторы на слова «ваше страдание в сущности ерунда /ну его к чёртовой матери ваше страдание». Кем бы они ни произносились, зафиксированы они Птахом. По мне так верные слова, нет, не в данный момент агрессии, не в нашу омерзительную эпоху тотального распада ценностей, а по существу и навсегда, вне и над временем – научитесь, наконец, наслаждаться красотой, переживать её. Оно того стоит. Сколько можно снова и снова обсасывать страдания – это уже смахивает на торговлю ими!..          

Далее поэма дописывается, докатывается. Даже вернее сказать так: автор видит – не всё в поэме согласуется с изначальным замыслом. Знаменательный миг – деятельная, напористая авторская ипостась обнаруживает, что они (лица поэта) «всё, знай, меняли». Перед этим автор, отдав предпочтение Любому лицу как поэтическому голосу, под шапкой НЕ ТОТ ЭПИЗОД удивляется: «почему дом упал? почему только зеркало не разбилось?» - «нами ведь искренне интересовались стихии /<…>/ и музыкально ласкали». И главный вопрос: «что же вас держит в едином падении, вольные строки?». А Первое лицо, знай, кувыркается в своё удовольствие, ведь мы на ярмарке натурального обмена: «руку хватавшуюся за кормушку /на руку трясущую погремушку //голову на волдырь /колбасу на план /рычаги на чашу //тело на мыло на текст /кулак на вулкан…». Манифест целый. Вкривь истолкованной поэтики постмодернизма. Бросается в глаза связка тело-мыло-текст, Первое лицо, юродствуя, отсылает к стихотворению А.Волохонского «Мыло» из отдельного издания «Извести» (П., «Синтаксис», 1990; в 3-томнике см. книгу «Гром греммит»). Не в свою пользу, на наш взгляд.           

А вот Любое лицо весь этот ярмарочный кавардак оценивает как и подобает поэту – «анархия неисправимых строк». Ниже – напротив обозначенной нами связки –  «ландшафт, секта» - тут некий намёк. А этот намёк комментируется уже Третьим лицом (т.е. автором, как мы уточнили недавно): «эксперименты на дебрях». А ещё ниже Любое лицо констатирует: «моя метаглория» - строчными. Что бы это всё значило?! Затем, перескакивая вправо на своё исконное место, Любое лицо разочаровано произносит: «презерватив не защитит от удара молнии //заклинание не заклинает штык-молодец //очки не научат что делать когда чума //<…> //электричество не встаёт на защиту разума //давай, покажи шприцу носовой платок // СМЕРТЬ – УДЕЛ ИЗБРАННЫХ». Поэт будто протрезвел вдруг, фиксирует невыносимую правду. Не все высказывания в яблочко – электричество и есть одно из открытий, свидетельствующих в защиту разума. Микроскоп – те же мощные очки – как раз научит, как бороться с чумой. А вот специально выделенная болдом фраза дорогого стоит в устах 37-летнего поэта. Ранняя смерть в нашем цеху воспринимается как удел избранных. Особенно, когда речь – неожиданно для некоторых – о шприце. И тем более, когда ушедшая Горенко попадает в «клуб 27» с Лермонтовым, Бараташвили, Павлом Васильевым, совсем ещё молодыми Китсом, Чаттертоном, Веневитиновым, и с великолепным созвездием музыкантов середины ХХ века. С этим трудно смириться, согласен, и заклинание не спасёт от штыка, поэтому повторю вопрос: что это всё означает?

Моё допущение таково: поэт, взвесив «многословие практик», обдуманно занижает ценность своей «Метаглории». Автор не заблуждается относительно рукоплесканий на континенте, величия-триумфа и т.п. Помните, я приводил слова зубра «а завяжутся ли золотые концы?». И мне думается – Птах понял, что трактат не получился, воплотить до последнего знака замысел здесь не удалось. Скакнув через несколько строк ниже, мы убедимся в том: поэт, именно Петя Птах, хоть и в маске Третьего лица – совсем близко к финалу резюмирует: «было сказочно и прозрачно /было божественно не напрасно /сладко дичал наш диктант». Я не тот, кто путает трактат с письмом. Диктант не может обернуться дичающим трактатом. А поэмой – да. Первое лицо нам рассказывает, что «в раю… /<… …>/ я встретил… /Фому Аквинского, Чарли Чаплина, деда Бабая /наслушался музыки сфер». Узнать бы у Аквината, о чём герою напевали ангелы – автор ведь скрыл. Впрочем, герой делится впечатлениями с нами: «лучше всех были девочки». Надо понимать – менады, неизбежные спутницы Диониса-гуляки. Больше всего понравившийся герою «звук треугольника» - видимо, красивое звучание музыкального инструмента. Недостаток артистизма герой (т.е. Первое лицо) не в первый раз восполняет кривлянием, поэтому больше всего ему нравится то, чего он не пробовал. Явный инфантилизм - пережиток дада. И ещё одно замечание героя – очень характерное: «а мучения не понравились (ни к чему) //мы их не поняли, ничего не поняли». Творческие мучения Первому лицу не по нраву? Герой порывист, азартен, готов на поступок, но – испытывать мучения при созидании – нет уж?! Возможно и иное прочтение: герой не готов к мучениям, спутникам любовных переживаний, недаром он (и автор) распрощались с Эрато – высока цена эготрипа!..  Очевидно первая версия не выдерживает потенциальных контраргументов, вторая ближе к истине – слова Любого лица, приписанные умудрённой опытом пОре, «чувственность – мученичество» отнюдь не случайны. Но и она – веточка от ствола более ёмкой трактовки: после испытания ЧУДА, переживаний чистого духа в переходной зоне, мучения телесности и их «цель» вообще непонятны герою – зачем? какой смысл?! В таком случае мы отмечаем эволюционный виток поэтики Птаха. Не без оснований на то; не забудем слов «лишь бы длились ещё эти чары!» от Первого лица, «не возвращусь ни за что!» от Третьего лица. Именно они – эти Лица – претендовали на какое-то знание, о чём мы также говорили. А читателю САМИ СТИХИ ГОВОРЯТ: «нас достаточно /мы были таинство…». При этом сами стихи не признают, что «нечаянно написали /о том, как жизнь побеждает поэзию» - нет, они восклицают: «…не бывать такому! //лучше мы заново будем /последнее всё /этот рай будем вспять». Герой даже запинается, становится косноязычен – ещё один отголосок дадаизма: имитация детских запинаний.

Укрощение воображения для автора «Метаглории» не стояло в ряде задач. Ровно наоборот: нам был продемонстрирован полный разгул. Что называется – наотмашь. Он даже восклицает: «мой дух, ты монстр, бля!». Необычное восклицание творца, обозревающего своё творение. Пугающе честное, я бы сказал. Его абсолютно не смущают никакие невменяемости, оговорки, торчащие из сюжета нитки, детали, раскиданные там и сям; эта поэма – творческое торнадо. Но монтаж оказался сильнее и сковал границы разгула, закрепил «на местах» разлетающиеся в смерче образы, наблюдения и возражения. Выражаясь без оглядки: главный тезис Птаха сформулирован на цеховом слэнге – монтаж важнее алхимии, и в равной степени священнодействие.        

Вообще, на финише драматический накал поэмы заметно спадает, авторское перо это чувствует: недаром строка «тут и дело с концом» появилась – топография известна, «центральный колодец -/адамов полуденный пол /пуп и глаз» найден, поэт словно выныривает из астрала в реальность. Уже непосредственно в финале, прикинув потенциальные претензии к интеллектуальному сочинению, автор будто был вынужден спохватиться и заняться перепалкой с пиздюками, и потому финал тускловат. Кроме фразы «мы собрались не для того, чтобы жаловаться на смерть» - знакомая фраза. Ну, и окончательно «человеческий» облик поэма приобретает с признанием автора цитатой из апостола Павла согбенным курсивом: см. 2-е послание к Коринфянам, 12:7.       


#  #  #

Если кто-то по сей момент думает, что «Метаглория» - трактат, значит, он или она (а также оно) читали по диагонали и её, и наш опус. «Метаглория» - поэма «от светлых корней вещей» и до - местами необузданно претенциозных, местами отталкивающих и отвращающих – «макраме корней». И хотя всепроникающий скепсис нацелен перенастроить читателя на «философский» лад, изначальный заряд поэмы не сильно растрачивается на жидкую медитативную комедию. Разумеется, наше исследование (его ограниченный формат) не позволяет утверждать: теперь всё понятно. Мы не столь самоуверенны и не строим иллюзий. В частности, мы намеренно не стали трактовать сочетание «ландшафт, секта», хотя и обозначили его как намёк. Что ж, самое время.         

Для начала: весь мой текст имеет сюжетную линию и построен как расследование причинно-следственных связей. Поэтому некоторые проскакивания столь заметны. Также заметны и удивляющие автора (т.е. меня) «находки». Резонно, мог бы увидеть и пораньше. Но сюжет (мой) надломился бы тогда. Теперь к делу. Ещё на взлёте поэмы есть курсивные строки: «одиночеством жертвы, сектантством хора /я заклинаю насилье диктанта». Кто за ними стоит, мы уже знаем – не герой или поэтическая ипостась героя, а непосредственно автор – персона по имени Петя Птах. На излёте поэмы встречаем отмеченные выше «ландшафт, секта». Строка эта принадлежит не человеку П.Птах, а поэту – поэтической ипостаси энергичного героя. Причём – на что указывалось – она вправлена напротив строчки-аллюзии на стихотворение Анри. А весь блок из левого столбца начинается со слов «теперь говорят:…». Кто говорит, почему это говорит и зачем хорошо известно. Мне. Произносилось нечто очень похожее приблизительно в 2007 году (или годом раньше). Последняя строка от героя (т.е. прямым шрифтом) – слегка изменённая – тогда же была произнесена.        

К чему я веду? Одиночество жертвы – это состояние любого поэта перед миром. Поэт преподносит своё состояние, жертвует им в пользу мiра (и мы говорили о том: дарование). И да – в одиночестве! В конечном счёте, поэт один всегда, а мiр – напротив. Есть друзья, соратники, коллеги (о чём чуть ниже), дети, жёны, мужья – кто угодно. Но на листе он – один.      

Следующий нюанс – «сектантство хора» и «ландшафт, секта». Пётр называет наш цех сектой. Поэт не ошибается, цех поэзии – что бы там ни говорилось – это изолированная ячейка. Не герметичная, но отдельная. По той же причине некое множество персон-поэтов является сектой. Только так сочетание сектантство хора объяснимо. И наконец, «ландшафт, секта» получает своё объяснение. Пётр не случайно вправляет эти слова напротив аллюзии на стихи Волохонского. Этим он обозначает место нахождения, место «прописки» цеха, секты. С Волохонского в Израиле всё началось и таким образом Птах выделяет наш цех: израильский русскоязычный поэтический ландшафт. И совершенно справедливо комментирует затем: «эксперименты на дебрях». Так и есть: поэзия на русском заехала в неизведанное. Мы – эксперимент. Теперь окончательно проясняется значение слов Птаха о земле, в коей он «растворился» во время второго «погружения»: «земля оркестровая яма /певчая полость /со звоном ландшафтова чаша». Чудо, которое Пётр Птах узрел, это – наш эксперимент: израильский русскоязычный цех поэзии, наша секта. О да! – она особенная. Ареал свободы!       

Ниже, вслед за сектой с ландшафтом по центру слова «моя метаглория» словно замыкают указанный мною блок из левого столбца. «Метаглория» Птаха вне сомнений эксперимент – дерзкий, духовитый – на отлично подготовленной почве экспериментального ландшафта. И надо сказать, что во многом «соитие Духом /речи и зрения», обещанное поэтом в самом начале, удалось. «Колодец-око» сработал! С чем я Петра и поздравляю!        


Обнаружив наиважнейший узел, точнее, увязав кажущиеся бездумно запущенными в канву рукоделия кое-какие нити, наша задача по распознаванию не становится намного легче. Хотя определённые «следы» высвечиваются ярче. Вот, например, следующие строки: «запросто может каштан посетить наше кладбище /воздухом дальним листать его белые клавиши». «Белые клавиши» надгробных плит визуально очевидный образ. И всё же я думаю иначе – поэт наткнулся на «клавиши» в поэме Волохонского «Арфа Херувима», стоит оценить этот момент:

Кажется мне
Нам попала в руки арфа Орфея
Смотри –

облекаются мясом

Клавиши белых костей
Клавиши красных межребрий
Ударяют по струнам растительной мысли
Которой содержимое – воздух   
И вряд ли будет преувеличением сказать, что со стороны Петра дань уважения А.Волохонскому – дальнему воздуху – в поэме, пускай, не выражена напрямую, но  бесспорно озвучена – не случайно в нашем исследовании имя последнего то и дело оказывается в фокусе внимания. И я скажу более: многое в кульминационном эпизоде растворения колодца – за коим скрывается фигура героя - в земле навеяно поэмой «Арфа Херувима». Нами уже цитированные строки «пружины струны /через себя пустили /открыли стволы /разрешили по стеблям ток /восставляя девять вершин…» - и при этом зарождается музыка, как мы помним – откликаются не только на приведённые выше. Вот ещё из «Арфы Херувима»:
Итак
Натянем сухие струны промытых дождями на ветру кишок
Меж рогами его блестящего черепа
Погружая в себя лебединую плоть
Песни его вечной мысли 
А ещё – оттуда же – конкретно о зарождения музыки:
И вот отделяя цветами
От струн и от ребер виолончели груди херувима-быка
Вторые, третьи и четвертые доли,
Звучит вечный лад

И по ходу становится ясен источник происхождения у Петра сбивающих с толку строчек (курсивом), вмонтированных по соседству с трижды нами цитированным куском о зарождении музыки. Я именно об этих: «дол перекрыли рога, смотри - /костяные раструбы разверсты /не дыры, а мир». Скажут – там же речь о Мессии. Не-не, где речь о мессии, там мессия, который – потоп!.. Не надо путать с Машиахом. Да и Христос на потоп не похож, достоверно известно.     

Нелишне будет прояснить ещё одну деталь в поэме. А.Волохонскому принадлежит вещь под названием «О красках» - ещё одна поэма, написанная в Израиле, чуть ли не в 1976-м. Эта вещь – абсолютно справедливый претендент на титул (кроме поэмы) – «трактат». Я не берусь квалифицировать утончённую алхимию самой поэмы, для чего нужен художник, знающий сокровенные тайны палитры самого широкого спектра цветов и их смешений. В «Метаглории», когда автор взялся читать якобы старое при прощании с Эрато, есть строки: «а придёт неприятель – мы спрячемся в клавесине /я спасу наши “заиньки” жертвенным пламенем синим». Птаху известен цвет стихии воды по Волохонскому – тёмно-синий. И потому у Птаха, заклинателя стихии воды, жертвенное пламя – синее.           

Одновременно со сказанным относительно Анри уместно вспомнить и о городе, выросшем внезапно, о чём уведомило нас Любое лицо. У меня пропали сомнения – «град-созвездие» это Новая Александрия. Не менее значимо и следующее – Первое лицо с едва скрытым изумлением поведало: «а на соседнем холме говорят: все деревья полые /…от дерева к дереву ходят чудесные норы». Немногим ниже оно продолжает: «деревья решили проблему подземного сообщения». Такова система коммуникации в Новой Александрии. Топография не столь важна, литературный процесс важнее. Естественно, один из признаков литературного процесса – отголоски речи одного (одной) в речи другого (другой). Так «деревья» - а что подразумевается этой метафорой – отдельные произведения или авторы – не имеет значения – общаются: перещёлкиваются меж собой. Таким образом, более ранние догадки относительно леса, к которому расчищал путь ритуал, тоже обретают смысл – светлый и прозрачный.            


Теперь, когда мы убедились в наличии двойного дна у поэмы, логично было бы предположить, что я займусь дешифровкой всего подряд и выявлю происхождение того или иного посыла, пассажа, метафоры и т.п. Кое о чём я уже проговорился раньше. Ещё подсказка – см. 2-ю часть «Фрагментов посвящения» - там найдётся проём. Весьма существенный. Однако подсказывать про себя томительно и скучно, а об огне и так всё понятно. Не исчезло ощущение, что аллюзии на произведения других авторов внимательный глаз будущего критика выловит не хуже моего, так что – оставим ему его милые догадки. Но вот задачка про «мак» вгоняет меня в ступор. Речь о строчках:

одолела иллюзия,
будто бы огненный мириад наших рёбер
плавленым маком
преступно сошёлся во мнении
с жаркими лёгкими
в области солнечного сплетения,
а когда мы за эту же область
в испуге схватились руками –
колоссальный мак моментально пристал,
припаялся, всосал наши пальцы
жадные, пламенно дышащие лепестки
не оставили нам и фаланги
и руки не отпускают

Пытаюсь понять, что за иллюзия такая неординарная. Мак не просто доставляет неудобство, мак мешает герою осязать в тот момент, когда поэтическая ипостась – Любое лицо – воздаёт утончённую хвалу осязанию и кончикам пальцев. Автор не говорит напрямую, но очевидно: наглый мак мешает писать.       

Попробую объяснить. Плавленый мак: маленькие пластиночки, полученные из соков мака, плавят на огне, жидкость всасывают в шприц – итак, речь об опиате. Не знаю.., насколько мне известно, Птах не подсаживался на героин; но там Третье лицо ближе к финишу дважды упорствует: «не подмешивают стрихнин» - который подмешивают в героиновый порошок для более «яркого прихода». Не знаю… Но вот солнечное сплетение – уже о журнале с таким титулом. За область «Солнечного сплетения» якобы в испуге схватился герой поэмы. Петя начал публиковаться в нём почти сразу, но с откровенно никудышной «Поэмы», что удивляет изрядно. В ней каждая строфа начинается: «Мне захотелось записать…» - этакий опыт «храброго» пера, отстаивающего легитимность графомании. Затем настал перерыв до шестого номера, вышедшего примерно в октябре 1999-го (выпуск: май-июнь 1999). За это время героин убил Анну Горенко. Но слава поэтессы стремительно росла. И закрадывается подозрение, что поэма описывает словами своего героя былые Петины опасения. Глубоко запрятанные опасения, вряд ли кому известные – я о том понятия не имел, хотя мы друзья-коллеги – что он явно проигрывает конкуренцию Анечке. Прав я или нет – ?!?!?! – но впечатление, создаваемое этим небольшим куском, изложено мною честно. И я не верю, что речь в поэме о предынфарктном состоянии; это театр одного актёра, где подсознательное коварно подшутило над нашим шутом…               


Пожалуй, мы близки к финишу, пора заканчивать наше вторжение в глубины поэмы. И потому необходима некоторая корректировка предварительных выводов. Прежде всего, следует признать, что в дальнем уголке «опушки» мы видим: не сумрачной германской тени вернули краденый наряд. Переведём - зарождение музыки из духа ритуала Петей красочно представлено, и ему нашлось на кого опереться. Это дорогого стоит. Опорой стал старый маг Фауст. Пётр настаивает на магической сущности своих ритуалов. А вот с галльским смыслом в наших дебрях туманнее и не столь однозначно. Я не возьмусь объяснять или доказывать, что фестиваль под названием Деконструкция стопроцентно убедителен по всем направлениям. Скорее даже наоборот. Выше уже не раз указывалось на разнонаправленность авторских усилий – и если говорить о деконструкции онтологического балласта (умозрительных установок на научных костылях эпистемологии), то устремления автора не пусты: он в этом преуспел. Причём способ, каким автор преодолевает преграды неслабой загвоздки, и есть самая яркая акция – психоделическое перекраивание действительности. А выход в астрал - затея рискованная, в такой игре жертвуешь психикой (допустив на миг обывательскую точку зрения за точку отсчёта). Но фундаментальной задачей при этом является познание посредством той самой жертвы собой, перешагнув через свой страх (страх сопутствует не только некоему высокому сознанию, страх вообще в лёгких бытия; непознанное таит не одни сплошные прелести, а угрозу и вызывает страх). И задача решена. Другими словами: в этой области автор разобрался. На мой взгляд, подробно и успешно. И парадоксальным моментом рискованной вылазки является драгоценный её результат – Петя Птах справился с проблемой не языком ползучей информации, физически насилующей душу и мозг дегенеративной описью «имущества» (хотя и намеревался поначалу перечислить), не философским багром пользуясь, а – на языке поэзии! Чудесный фокус! К тому же, отказавшись по ходу от опеки Нанси, от упорных манипуляций с категорией телесности, если принять наши наблюдения за динамикой высказываний и эволюцией миропонимания автора.     

Но нельзя забывать о втором направлении. И тут далеко не всё так идеально. Не питая нежных чувств к надменной лексике принятой в нынешней филологии, я не спешу, как вы несомненно заметили, использовать в своём исследовании модные щипцы «транстекстуальности». И хотя поэма всячески подсовывает нам «от края до края» мелькающие «фосфоресцирующие прыщи» ризомы, мне хватает простых граблей. Приврал, не простых, а со зрячими когтями с одного края, и ушастыми зубьями с другого. Они видят, они слышат, они отлично понимают русскую речь. Возможно, поэтому не раз приходилось сосредотачиваться на неверных допущениях с тем, чтобы затем обнаружить их ошибочность: я тоже был вынужден просеивать, находить, отвергать. Мою работу можно назвать работой ищейки, хотя и обоняние резвой профессиональной ищейки - ещё не гарантия: грамотно укрывающийся собьёт со следа даже самую резвую. Вот и наступал на грабли-с. И – коли о них разговор – непростые грабли мои сейчас в замешательстве от всего виденного и слышанного, им тоже небезразличен вопрос: можно ли с уверенностью утверждать, что деконструкция принципов художественного освоения материала была целью автора «Метаглории»?..      

Ну да, дух времени. В индивидуальном порядке - такая задача была. По-своему он её решил. Ирония, пародия и даже провокация в русскоязычной поэзии никоим образом не новость. О дурачестве мы говорили ранее, повторяться нет смысла. Находившаяся в загоне ирония (в эпоху пафосного Совка) приветствовалась и культивировалась в нонконформистских кругах, по крайней мере, с середины 50-х. Да и раньше тоже, только всех иронистов перестреляли или замучили. В связи с чем и говорю – в индивидуальном порядке. Вбрасывая же в пространство поэмы то, что принято за отвратительное, автор пытался убедить всех будто запросто обойдётся без возвышенного, этой условно непременной категории присутствия в поэтическом тексте. Возвышенное – если вклиниться в основы – действительно достаточно туманный императив. Однако и устранить его тоже поэту не очень-то удалось. Во-первых, начало поэмы, как ни крути – возвышенное. В ходе эволюции  поэмы и авторских представлений о поэтическом, Птах пытается отстраниться от возвышенного. Когда «день въезжает в Иерусалим» первая строка из поэмы (от Любого лица, маски поэта в правом столбце) повторяется, а продолжения не следует. Это один из жестов отказа от возвышенного. Ещё один – расставание с Эрато. И мы, прочёсывая стадии онтогенеза поэмы, убеждаемся вроде бы: отказ явный. Тем не менее: в дальнейшем Пётр опирается (как наши грабли выяснили) на предыдущий опыт неоалександрийцев, например: всё та же «Арфа Херувима». И каков же логичный вывод?.. Если и ставилась целью деконструкция общих основ поэтизации – то Пете не удалось их выкорчевать. Не говоря уже о наличии арсенала поэтических средств, им использованном. Так что текстура поэмы, её подкожный эмоциональный слой почти на всём протяжении свитка выдерживает цинические уколы интеллекта, не рвётся – достичь такой прочности нелегко. Но если непосредственно о Пете говорить, о поэте по имени Петя Птах, тут – боюсь даже произнести – всё хуже: Пётр себя ограбил. Дабы эти слова не оказались стрелой, пущенной в мираж, скажу для ясности: я отказываюсь принимать за поэзию воспевание кала. Согласен, до этого поэма всё-таки не докатилась. Но подгадить своей поэме на свитке автор умудрился. «Хуйнёй-муйнёй» разной, изгалянием (по его же признанию). И не говорите мне, что нет такого – ещё как есть! Правда, и их недостаточно, чтобы задушить поэзию в «Метаглории». Протей присутствует, да только не всюду. Всюду лишь Третье лицо.       

А Любое лицо – верная поэтическая ипостась – неслучайно говорило о пионере. Тот самый «пионер» (в первоначальном значении этого слова) в моём свитке называл себя «понимающий полдень». В обновлённой версии с подправленной пунктуацией (и неисправленными ошибками) он называет себя «воплощающий полдень». Правка со значением. Она не только отсылает нас к стихотворению «Полдень». «Адамов полуденный пол /пуп и глаз» - это «центральный колодец». Полдень – солнце в зените. Настал полдень эпохи, утверждается Птахом вполне по праву. Эпоха постмодерна – пора превращений, метаморфоз. Несмотря на то, что мне многое не по душе в этой поэме, упорное заклинание стихии воды и опознавание форм – впечатляющий опыт. Опыт дерзновенный и яркий. Вещий и пламенный. «Двустороннее древо-проём» по выражению автора, «один вертикальный ручей». Кисло-сладкий и невероятно сочный плод с древа Познания. «Я видел эту книгу висящей над бездной» - пишет мне Пётр на свитке 26.04.[20]17 года. Там и больше сказано, но не буду приводить его слова целиком, поскольку (цитата оттуда): «…но право же об этом  /никто не должен знать». Без тени сомнения – и во избежание шепелявящих кривотолков – «Метаглория» выросла в целый остров в русскоязычной части океана художественной литературы. Остров этот находится в архипелаге Высокого постмодернизма, соседствующем с большой группой других островов (точнее – архипелагом) под названием Ранний постмодернизм. Если последний сравнительно давно – лет 40 – известен пристальному биноклю своими крупными островами как «Палисандрия» или «Пустыня» - одноимённый поэме Волохонского, ледником «Фома», жуткой огромной скалой «Дом зверя» или кущами «Змеесоса», то первый из упомянутых архипелагов, обнаружен не очень давно – лет так надцать.          


Напоследок, Петя, давай так. Мне понятно, что бесконечные смешки в адрес твоих «представителей» в поэме, могут задеть. Я орудовал твоими же приёмами, так что – без обид. Мне также понятна твоя атака на тактику избирательности, принятую в поэзии за один из негласных постулатов. В эмиграции, в Первой, в смысле, ошеломленной злосчастным Октябрём, дискуссия была на тему иронии. Не-не, настоящие звёзды иронии не боялись. Даже из второго эшелона – и те не боялись: Георгий Иванов буквально объезжал пегаса иронии в своих стихах (и недурно местами). Уверения в том, что ирония убьёт поэзию, высказывал некто Г.Адамович (если знаешь такого стихотворца). Он был однажды пойман на удочку внеочередным набоковским псевдонимом – и влип: хвалил стихи псевдонима. Н-да, изнанка литературного процесса!.. Но речь не о том, ирония, как мы знаем «в апологии не нуждается». Я о другом. Твою поэму я бы назвал мощным опытом гармонизировать соотношение эмоционального и интеллектуального противовесов с помощью низведения материала в горизонтальную плоскость, где все компоненты равновесны, равнозначны. Но, прости – поэтизация низа засоряет лёгкие, его не облагородить никак (можно лишь обуздать), он презирает поэзию - чего бы там философия бездны нам ни втолковывала…           

А чтобы достойней закончить посвящённый твоему труду очерк (или как назвать? критическим эссе?), приведу твои же стихи:

здесь у земли губа такая заячья
что что себе берёт то ели прячет
ты шут косой – ты счастлив что ли?

но зоркий коготь у земли такой совиный
что испугавшись самой смелой половиной
на этот коготь подивишься поневоле

здесь из земли у нас растут такие перья
что ими заколачивают двери
и пишут письма бурым на лиловом

не бойся – у земли такое вымя
что в вымени губами наливными
ты «молоко» сочтёшь публичным словом

танцуй паяц косой ведь есть у почвы
такой мазок такой змеиный почерк
что сам по ней узором сущий полоз

но в шутовстве своём и скверном пенье
знай – нету у земли иных растений
чем здесь растёт один незримый волос

                                     Нагария, ноябрь 2024/февр. 2025




ЧАСТЬ 1
ЧАСТЬ 2
ЧАСТЬ 3

 

 

Поиск в Google:
Интернет Только "Знаки Ветра"