"Знаки Ветра" - КОЛЬРИДЖ И «ПОЗДНЯЯ ФАНТАЗИЯ»

Идея дописать сорвавшуюся с пера Кольриджа поэму возникла очень давно, в 1999 или 2000-м году. Заняться этим удалось только в августе 2018.
Но сначала всё-таки о самом Кольридже. Потому что по неизвестной мне причине о нём как-то подзабыли и в русскоязычных интернет-источниках трудно что-либо найти.
«Я должен воздать должное мистеру Кольриджу, как ученик учителю», – писал Вальтер Скотт в 1830 году. Кольридж и его отказ от педантизма силлабики оказали ощутимое влияние на поэзию Скотта; дошло даже до того, что отдельные строки Кольриджа (из «Могилы рыцаря») увидели свет раньше публикации стихотворения, всплыв в романе «Айвенго».
Вордсворт, знаменитый коллега по совместной книге и некогда друг душевный, испытавший на себе наиболее сильное влияние Кольриджа, позже вспоминал: «Когда он бывал поглощён новым экспериментом в области метра, время и труд, которые он на это тратил, не поддаются описанию». Кольридж первым в английской романтической поэзии создал образ героя, отчуждённого от мира и мучительно переживающего своё одиночество; этот образ оказал плодотворное воздействие на произведения Шелли и Байрона.
Эпиграф к мистерии «Небо и земля» Байрон взял из «Кубла Хана», а к стихотворению «Прощай» – из неоконченной Кольриджем «Кристабели». О последней Байрон говорил: «...эта причудливая поэма поразительной оригинальности и красоты». «Кристабель» завораживала современников. Поэма эта была напечатана по рекомендации Байрона в 1816 году; в том же году гениальный лорд зачитывал её своему другу П.Б.Шелли в кругу самых близких людей. Дело происходило в Швейцарии. Одной строчкой Шелли был потрясён; он пояснил, что ему представилось видение обнажённой женской груди со зрачками вместо сосков. В этот судьбоносный вечер было решено: Байрон, его секретарь и личный врач Полидори и Мэри Шелли сочинят по повести, в которой будут действовать потусторонние силы. Выполнила своё обещание лишь Мэри Шелли – и мир прочитал «Франкенштейна»!..
Список современников, в той или иной степени испытавших на себе творческое прикосновение пальцев (а то и идей) Кольриджа, можно пополнить именами эссеиста Чарлза Лэма, стихотворца Роберта Саути или рано умершего Китса, поэта с гениальными задатками. И если влияние на Китса, допустим, всё ещё спорно, то безусловно глубокое, я бы даже сказал – концептуальное воздействие Кольриджа на Эдгара По просматривается на всём творческом пути последнего, включая его прозу. Ярким и наиболее известным подтверждением тому является рассказ «Падение дома Ашеров». И это не единственный пример (не говоря уже о поэзии американца), в чём легко убедиться, перечитав Э.По.
В России тоже его не проглядели. Пушкину принадлежат достаточно знаменательные слова о новаторстве в английской поэзии: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным ... ... ... так ныне Wordsworth, Coleridge увлекли за собою мнения многих ... Произведения английских поэтов ... исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина». (Заметка «О поэтическом слоге», 1828 год).
Обо всём этом говорю для того, чтобы – пускай в общих чертах – дать представление читателю о поэте и «отбрасываемой» им тени. И мне действительно не понятно, почему в общедоступных источниках (Википедия) столь важных фактов читателю не сообщают. Что ещё хуже – даже советская КЛЭ достаточно скупа на этот счёт.
Для лучшего ознакомления с темой могу рекомендовать статью А.Елистратовой «Поэмы и лирика Кольриджа» и подробные, досконально выполненные А.Н.Горбуновым примечания к корпусу стихотворений и поэм Кольриджа в издании 1974 года («Лит. памятники»). Книга эта замечательна ещё и тем, что в период патологического давления властей на любое проявление инакомыслия, в ней были представлены фактически табуированные имена: переводы Георгия Иванова («Кристабель») и Николая Гумилёва («Поэма о Старом Моряке»).

(2019)

Всё прекрасное принадлежит одной и той же эпохе.
О.Уайльд. «Перо, полотно и отрава».

В работе над «реконструкцией» безвозвратно утраченного, хочешь-не хочешь, столкновение с определёнными препонами неизбежно. В данном случае это не только аспекты Фантазии, но и уцелевшая часть. Может показаться, что возня с переводом фрагмента Кольриджа не столь трудоёмка, в отличие от остальной. Наверное так оно и есть, тем не менее она заковыриста. Вот с того и начну.
Фрагмент «Кубла Хан, или Видение во сне» переводился на русский язык неоднократно. Хорошо знакомый бывшему советскому читателю переводчик В.Левик писал о переводе с английского: «...в английском языке процент односложных слов значительно больше, чем в русском. Поэтому при переводе очень ощутимы потери в содержании. Чтобы избежать этих потерь, лучший способ – увеличивать количество строк». Константин Бальмонт¹, разумеется, тоже натыкался на роение односложных эпитетов (Набоков) постоянно и вместо фрагмента в 54 строки оставил нам вещь в 68 строк. Это уже слишком! Впрочем, столь беззаботное отношение к строфике – не самый страшный недостаток бальмонтова перевода. Он компенсируется привнесением живописных деталей, отсутствующих в оригинале, и ярким изобразительным мастерством поэта. Но главный переборщ Константина Бальмонта, характерный для него на протяжении всего творческого пути, это – бедовое упоение собственным восторгом и подростковая жизнерадостность. Что Кольриджу конца 90-х годов 18 века (и позже, разумеется) совершенно не присуще.
Отмечу и другие переводы. В первую очередь перевод В.Рогова², строгий, значительно более точный, близкий к оригиналу, с тщательным попаданием в размер едва ли не в каждой строке. К тому же, благодаря В.Рогову читатель познакомился (ещё в 70-е!) с предисловием Кольриджа к «Кубла Хану», написанным автором спустя 18 (или 19, как считают некоторые) лет, для издания фрагмента вместе с двумя другими, также незавершёнными поэмами «Кристабель» и «Муки сна». Если подытожить: перевод В.Рогова по всем статьям предпочтительней. Но есть одно НО – я не согласен с его трактовкой второй строфы и финалом (о чём будет сказано особо).
Кроме этого я ознакомился с переводами одного анонима и двух полуанонимов, из коих приятно удивил подписанный неким Димой А.³
Дело в том, что Дима А. единственный из перечисленных, кто верно истолковал начало второй строфы. Глагол «slanted» он переводит в совершенном виде. И это главное достоинство его перевода. Он правильно оценивает ситуацию: ВДРУГ произошла катастрофа. Сэмюэл Кольридж подтверждает это самое «вдруг» восклицанием, с которого вторая строфа начинается: But oh! Другие переводчики проскакивают мимо того факта и потому вырисовывается довольно размытая картина: и пропасть (расщелина) существовала ДО бедствия, и некий фонтан (или гейзер) тоже существовал ДО... Неубедительно! И скажу более – такая картина противоречит духу готического романтизма, столь свойственного Кольриджу. Кошмарное уничтожение дворца (чертога) должно было произойти (и произошло) из-за масштабного, с обязательным налётом инфернальной Тени, катаклизма. Поэт сообщает о том сразу: строки о взывающей к демону-любовнику женщине, вследствие землетрясения «мелькнувшей» во фрагменте, не случайны. Другими словами: вообще всё происходящее во второй строфе фрагмента является результатом катастрофы. Такова закономерность «готики» английского поэта (термин готический романтизм ввожу по аналогии: расцвет готического романа, где действует нечистая сила под видом оборотней, демонов и пр., приходится на конец 18 века). Потусторонние силы в «Кубла Хане» проявляются внезапно, а их разгул тотален. Поэтому я принял версию Димы А.: бедствие «началось» в первой же строчке второй строфы. Также, помимо нелепых опечаток, его перевод достаточно точен, ритм оригинала сохранён, отслежены рифмовка, её порядок и даже размер строки. Но вот с трактовкой финальных строк «Кубла Хана» я опять же не согласен. И здесь необходимо пришпорить.
Переводчики работают с оригиналом, исполняют по мере сил авторскую волю. Вины в следовании оригиналу переводчик не несёт. Речь тут идёт о финальной части кольриджева фрагмента. Моя же трактовка этой части продиктована одним, разумеется – спорным, соображением. Доказывать ничего не буду. А изложу подробно.
В шести последних строчках фрагмента слишком странно расставлены акценты. С одной стороны – замешательство и испуг толпы (у Кольриджа «все», all), а с другой – эти самые «все» тут же всё поняли и смирились, мгновенно объяснив происхождение певца. Да ещё и образуют живой круг в три ряда – weave a circle round him thrice, этакий хоровод, причём – закрыв глаза! Весьма странное чествование... Понятное дело – автору очень хотелось бы этого. Действительно: гладкое решение, никаких проблем. Но такой поворот вещей противоречит самому духу романтизма, ибо романтизм утверждал противостояние – даже конфликт! – личности и общества. К тому же, из фрагмента не совсем ясно: они (эти all) утверждают божественное происхождение певца, или всё-таки автор? Ведь последняя фраза не заканчивается восклицанием, в отличие от предыдущих с выкриками из неспокойной «толпы». Не вяжется это с прозревшей толпой. Может, автор, в силу природной скромности не решился резко противопоставить поэта «всем» (читай: обществу)?
Как бы там ни было, во избежание неоправданного биографией автора компромисса, я пытаюсь заострить романтический аспект характерной для XIX века дихотомии – общество и личность (тем более – поэт!) – и вношу своё прочтение, пренебрегая кое-где семантикой оригинала, и чёткий синтаксис, позволяющие этот контраст подчеркнуть. Парадигма требует жертв. Так что претензия (моя) обращена не к переводчикам, а к автору. На мой взгляд Кольридж слегка покривил душой. Точнее: изменил духу романтизма.
Я благодарен всем вышеназванным – можно сказать: моё переложение фрагмента сделано где-то усилиями пятерых. В итоге пришлось отказаться от педантичного следования длине строки оригинала. Большинство моих строк в переводной части Фантазии на слог-другой больше, чем того требуют «правила». От 100%-ного попадания рифм – об их порядке речь, – я тоже отказался. Разумеется, мой отказ не расшит орнаментом категоричности – что-то удалось, хорошо, куда-то не втиснулся, зато детали ближе к подлиннику; а то и синонимично сочиняешь.
Первая строфа оригинала стала своего рода увертюрой к произведению, и не случайно вариация этого куска встречается в дальнейшем, когда Фантазия расправляет пегасовы крылья. Она слегка бальмонтова. Вторая строфа оригинала – тоже некая смесь, моя рука в ней проступает рельефней, но кое-что заимствовано. О третьей строфе с уверенностью говорить не стану, по-моему – почти вся в моём исполнении. Ну да. Почти. Когда главный замысел – домыслить ускользнувшую от автора поэму, нюансы переводческого ремесла (при всём уважении) отступают на второй план.
Фрагмент «Кубла Хан» Кольриджа набран прямым шрифтом с соблюдением принципов эпохи, т.е. каждая строка начинается с прописной. Отступы на пару пробелов, как у Кольриджа, в наборе сохранены. Всё остальное – курсивом.

Ниже пойдёт речь непосредственно о поэме «Поздняя Фантазия».
Как уже говорилось, идея дописать прерванную незванным гостем поэму возникла давно. Опыт проведения столь дерзкого эксперимента у меня есть, см. «Эльбрус» из книги «Догадаться до души». Но тогда задача была иной: не имитировать манеру (за исключением малых вставок), не создавать стилистическую иллюзию соответствия эпохе, а наоборот – вторгнуться с чуждой оригиналу и незнакомой советской эпохе поэтикой, заполнить лакуны резко контрастирующим, стилистически оппозиционным и, если угодно, идеологически неприемлемым содержанием. С «Кубла Ханом» Кольриджа подобный подход неуместен: одно дело – 40 лет разницы между датами возникновения оригинала и палимпсеста, и совсем другое – 220, да ещё и оригинал без обозначенных лакун.
Итак, во фрагмент я вошёл двумя клиньями, назовём их вкладышами. Первый вкладыш после 11-й строки оригинала, второй – после 30-й. И тут уже без комментария не обойтись.
Кольридж сам вспоминал, что в видении, открывшемся его взору в опиумном забытье поначалу в виде образов, без ощутимых усилий слагались и соответствующие выражения, т.е. формировались строки. Их было от 200 до 300. Если мы перечитаем внимательно «Кристабель», к примеру, или «Старого Морехода», заколдованного своим опытом, «Три могилы», переведённые Лозинским (кстати, и там одна строфа обрывается на первой же строке, есть и недописанная строчка), то сразу увидим – крупные вещи Кольридж мыслил, как развивающийся нарратив, везде какой-то сюжет. А во фрагменте мы наблюдаем обратное – от сюжета лишь обрезанные нитки торчат, о Кубле (Хубилае) нам ничего не известно фактически. О нём во фрагменте всего три строчки, а вещь названа его именем! Где художественная логика во всём этом? Её нет, и отсутствует она, потому что узор нарратива начистовыветрился из головы автора с приходом непонятного, очень сильно помешавшего человека. И безудержный обрыв призрачной канвы происходит после 11-й строки. Не помешай Кольриджу дурацкий случай, он восполнил бы наглядный пробел именно в этом месте (в первую очередь). А раз того мы не дождались, это делаю я.
Как я это делаю? Вопрос по существу. Изначально было ясно, что задача здесь – имитировать по возможности близкий эпохе стиль . Понятно и другое: помимо Кублы, в «увертюре» загадочным персонажем является храм наслаждений. Я решил посвятить первый вкладыш не только образу Хана, а ещё и повествованию о том, что же собой представлял этот храм наслаждений, что в нём происходило. Ведь и впрямь: во фрагменте сказано, что был какой-то дворец или чертог наслаждений, ну, был и... сплыл. Ноль подробностей. Поэтому мне необходимо вплести в поэму сдвоенную нить – рассказ о главном герое, коррелирующий с раскрытием «загадки» дворца, – и для этой цели в своём выборе я остановился на классическом каноне. Мне могут возразить: с какой стати ты берёшь пушкинский четырёхстопник – образец реалистического письма – с редким крапом романтизма, хотя должно быть ровно наоборот, ведь по твоим же словам автор «Кубла Хана» – олицетворение готического романтизма. Резонно. Но привлечение эротического материала – а без него ведь никуда, описывая чертог наслаждений, – не вяжется с изображениями картин в духе «Лесного царя» Жуковского. И напротив – возможности классического канона включают в свой арсенал подобный нарратив. К тому же есть ещё один яркий пример, на этот раз из английской традиции, и меня он успокаивает (в связи со своим выбором) вполне: «Дон Жуан» Байрона. Уж кто-кто, а Байрон Кольриджу (да и Пушкину в известном смысле) ближе Жуковского. Поэтому: представим, что Кольридж дописывал своего Хубилая годами позже публикации фрагмента – «Дон Жуан» к тому времени был уже напечатан. И наконец о нюансах: я позаботился о том, чтобы в корпусе первого вкладыша строфы были разными по величине – обычное дело для нашего англичанина, – и нашлось место выламыванию из канона посредством смены метрики. Неожиданно, но оправданно. Зато теперь у читателя Фантазии не возникнет вопросов к больному поэту: что за чертог наслаждений? он то он тонет-тонет то нет нет (Волохонский), и зачем сообщать о нём, если в деталях про чертог ничего не рассказываешь?! Кольриджа, думаю, такой вариант устроит больше, нежели непредсказуемый синтез.
Со вторым вкладышем ситуация не столь однозначна. На первый взгляд в нём нет нужды: строфа в том месте не заканчивается, хотя автор фрагмента и намекает – началась другая пора, военная. И чертог этот смыт водами стихии, исчезая по ходу под грохот разрушений, смешанный с гулом пещерного эха: в памяти зеркал души осталось лишь некое чудесное, неправдоподобной красоты видение (что опосредованно опять указывает нам на уместность первого вкладыша), похожее на великолепную галлюцинацию в качественном асидовом трипе. (Тут весьма кстати заметить, что Кольридж писал эту вещь будучи всё ещё под кайфом: если до того он впал в полузабытье – доза была для него большой, а за три часа действие сильной дозы не пройдёт). В рамках представлений Кольриджа всё происходит естественным образом: концовка строфы целиком соответствует замыслу и является логичной развязкой.
Есть и ещё аргумент супротив. Просто перечитаем «Оду уходящему году» (очень рекомендую, а примечания автора к ней – золотой довесок!). Эта вещь сама по себе – целинное поле для создания эпического полотна. Не тут-то было, Кольридж вообще отказывается использовать потенциал, ни единой картины битвы – только о результатах войн есть слова, для него война – это трупы и страдание людей. Абсолютно антивоенный настрой выражен к тому же открытой и резкой критикой британской политики того времени, политики захватнических войн – он совершенно справедливо обвиняет англичан в этом. Дабы не грузить читателя цитатами из беспощадных авторских примечаний, ограничусь малым отрывком из «Оды»: «Покинутый Небом! Стяжанием пьян, //В трусливой дали, но гордыней венчан, //Ты меж пашен и стад охраняешь свой дом, //А Голод и Кровь разливаешь кругом!» – об Альбионе, на минуточку. Нам бы такого. (Лозинский переводил эту вещь три месяца, 160 строк плюс два примечания и предисловие).
И тем не менее я рискнул здесь продлить Фантазию, разрывая строфу. Разумеется, на сцены кровопролития не может быть и намёка – и никто не смеет так интерпретировать Кольриджа, – но повествование в духе некоторых средневековых хроник (была у меня когда-то книга казённого летописца при дворе Тамерлана – мелькание блестящих сабель и тошнотворная патока лести!), или же имитация античных образцов (как было принято в Византии), должны убедительно изложить ряд исторических фактов. Дань музе Истории. Впрочем, задача сводилась не к хронологии и перечислению событий: моя цель – поэтическая речь, а не летопись. В связи с этим претензии типа «того не назвал», «а там было не совсем так» не принимаются, да и во времена Кольриджа о Китае очень мало знали, по большей части – из книги Марко Поло. В результате получился гибридный текст, напоминающий слегка, среди прочего, библейские хроники (автор «Кубла Хана» Библию знал хорошо, пророков и Апокалипсис цитировал, библейские аллюзии в его поэзии – не редкость). Каждый период я зарифмовал, добавил каплю восточной лести (это же «старинный свиток», необходимо). Не обошлось и без приёма умалчивания о неудачах Хана. Но самое главное – соприродный крупным поэтическим произведениям Кольриджа элемент загадочности. Его, этот элемент, автору Фантазии необходимо сохранить «живым» вплоть до аккордов финальной части. По-моему, удалось.
В поэме этой более двухсот строк и, кажется, идея воплощена полностью.

КУБЛА ХАН, ИЛИ ПОЗДНЯЯ ФАНТАЗИЯ

Край Занаду благословенный...
Чертог любви возвёл здесь Кубла Хан.
Священный Альф стремится пенный
Сквозь мрак пещер безмерных пленной
OTSTUPРекой в подземный океан.
И в десять миль оградой стен и башен
Участок плодородный обнесён:
Ручьи в садах – на свете нет их краше! –
Струится аромат цветущих крон;
А древний лес торжествен и спокоен –
Блестит листвой от солнечных промоин...

Легенд богатый караван
прельщает красотой бесспорной...
Любил охоту Кубла Хан.
Всем восхищал он слуг покорных:
питоньей кожи был колчан,
мех соболиный и отборный
одежды зимней – всяк придворный
и льстил, и подражал, а Хан
смотрел и думал: Вот чурбан! –
когда б стрелял из лука точно,
быть может стал мне другом очным.

Премудрость своего правленья
Хан сравнивал порой с мишенью:
«Дождись, пока застынет лань,
прислушавшись – далёк ли лай? –
в тот миг и тетиву тугую
отпустишь,чтоб стрелою в шею
ей насмерть угодить, и дичь
без мук твоя

OTSTUP(но – ! – отгони собак над нею).
Науку эту непростую
преемник должен мой постичь».

А сам он в годы молодые,
забот монарших не изведав –
о чём и вспоминал не раз! –
с горящим взором, крепкой выей
наследника, мужал, где беды
двор миновали в светлый час...
И у пера о том – рассказ.

На десять миль ограда стен и башен.
Край баснословный ею обнесён:
в садах напев ручьёв, стоят деревья в чашах,
медвяный аромат, пернатый щебет крон.
А в недрах Альф клокочет пенный,
сквозь мрак пещер рекою пленной
впадает в тёмный океан.
Чертог любви возвёл здесь Хан –
пока лишь принц! С младых ногтей
познал наследник женщин ласки,
предавшись неге без огласки:
вино лилось в пылу ночей,
а то и фейерверки в небо
палил под ахи дев для зэба.

Чертог же был переносной.
Составлен из стволов бамбука
(породы полой, с желтизной), –
их наполняет ветер звуком:
OTSTUPто – томленья, плача вдруг, то – наслажденья.

Незабываемые ночи!..
Принц убеждался в том воочью,
ведь сладкий яд бродил под кожей
и растворял остатки воли –
как-будто путами стреножен
был конь его бессмертной доли.
И впрямь! Диктуют блажь и похоть,
как страннику – тропа и посох;
не важно, что тропа гнилая,
а червь вот-вот источит палку –
они ведут, и странник валко
бредёт бессмысленно, не зная,
что под ногами топь, болото,
его же клонит в сон зевота.

Но молодость на то дана,
перегореть чтобы сполна!..

От услуг желанных женщин отказаться принцу?!
Молодому сил не хватит. Легче – от мизинца.
Слуги с тщаньем выбирали тонких китаянок –
их ведь много, самых разных, барышень-крестьянок.
Тянется за принцем шлейфом колдовство переживаний –
вожделенье прикасаний, наслажденье содроганий!
От услуг желанных принцу отказаться разве просто?..
Даже слуги глаза прячут, словно он покрыт коростой.

К полудню вновь чертог разобран,
и челядь вновь стволы таскает,
затем опять их собирает –
на новом месте будет собран.
Удобно разместить топчан
для молодого принца надо,
повесить лук и с ним колчан –
забытая в тот год отрада:
попасть стрелой отменно в метку
на дереве издалека,
проверив зоркость, или белку
сбить, успокоив старика
ворчливого ( кто с детских лет
за принцем смотрит, дав отцу обет
не выносить из дома тайны;
хан доверял ему, конечно, не случайно).
Затем циновки расстилали,
вносили столик, вина, пищу,
и ближе к ночи деву слали –
в шатре она не будет лишней.

И день за днём – приятной сказкой:
дары страстей в ней безвозмедны,
как-будто дань волшебной бездны!..
Казалось: небом принц обласкан.
Казалось: жизнь средь благовоний,
отменных яств, объятий нежных,
любовных стонов безмятежных,
так и должна истечь в погоне
за собственным исчезновеньем
OTSTUPв чувственном мире – ровном, безопасном,
OTSTUPгде исполнения желаний ежечасны, –
за полным в этом мире раствореньем.

Но вот! Вдруг треснула земля наискосок
По склону с кедрами. Внизу, из чёрной щели,
Раздался женских причитаний голосок
О демоне – и жалок, и высок! –
Взывал он при луне, что на ущербе.
Из щели той – глубокой, жуткой, рваной –
Земля, дыша с усильем, как от раны,
Извергла ввысь чудовищный фонтан –
И словно Бес ворвался в мирный стан! –
Как град предзимний скачут глыбы по земле,
Зерно взлетает точно так при молотьбе,
И в пляску дикую камней в сей миг – и навсегда! –
Реки священной хлынула вода.
Пять миль река – воды слепой таран –
Петляет рощами, долиной, рвами с терном,
Достигнув наконец пещер безмерных,
В безжизненный несётся океан;
А Кубле в буйстве роковом слышны
Призывы предков – предсказание войны!

Так – внезапно! – стали проясняться
контуры судьбы победоносной будущего хана,
Хубилая.
Решением совета-куртулая на престол имперский взошёл брат Кублы,
Мунке – воплощение щедрот! –
отдавший брату во владенье север завоёванный
Китая.
Поручил при этом брату с войском двигаться на юг
к реке капризной, как младенец,
опасной в ярости своей, широкой,
жёлтых вод.
Кубла замешательство посеял среди врагов, вступая в области и царства,
прекрасный город основал,
но тут от ран скончался Мунке, правитель дальновидный;
в империи возник
разброд.
Коварство младшего по линии в династии грозило вылиться
в войну между монголами,
бесплодную и затяжную,
о чём оповестили Кублу, ставшего Ханом всемогущим, согласно воле
куртулая.
И Хубилай теперь спешил, оставив покорённые им земли,
воздать по справедливости тому,
кто вознамерился отнять у Кублы трон,
о мощи праведного гнева Хана не
подозревая.
Возобладав над смутой, великодушный Хан простил изменника –
младшего брата своего,
и лишь приспешников его подкупленных и наглых
казнил с десяток.
Государство Хан расширил и укреплял из года в год;
достиг владений легендарных народа древнего, зовущегося вьеты,
дозорных башен несколько возвёл,
границу южную без колебаний очертив империи,
опоры коей суть
сверкающие сабли, храбрейших всадников ряды и острых стрел
достаток.
Далее Хан – гласит старинный свиток, – обратил свой взор к востоку,
где процветал Край Утренней Росы, богатый лесом, медью, горючим углем;
а также доносили Хану – на рынках рыбы океанской вдоволь разнообразной,
добротное зерно,
и главное: там в духов люди верят, в городах и сёлах
привидения живут.
Покорив росы рассветной край, Хан объезжал страну чуднУю,
но с вестью страшной о мученьях сына,
безвременном конце любимца своего,
недуг необъяснимый настигает Хубилая:
воспоминанья с миражами вперемежку теснились пред глазами Хана
день за днём,
и он в недоуменьи вопрошал – к чему? зачем?
иль, может быть, его зовут??

OTSTUPЧертога наслаждений призрак
OTSTUPКачался медленно в волнах;
OTSTUPОтзвуки боёв и тризны
OTSTUPИз пещер внушали страх.
И редкостной картиной чистой
Чертог в лучах – и солнечный, и льдистый!

OTSTUPОднажды я узрел в видении
OTSTUPИз Абиссинии юницу:
OTSTUPСтояли перед ней цимбалы,
OTSTUPОна уверенно играла
OTSTUPИ пела о горе Абора.
OTSTUPКогда бы смог я вдохновенно
OTSTUPОтобразить всю красоту,
OTSTUPЧто тронула до глубины душевной,
OTSTUPИ музыкальный лад, и песню ту,
Из воздуха возвёл бы сам чертог –
Сверкающий в лучах! И гроты льда!
И песнь услыша, их увидели б тогда,
Вскричали б все: «Он дьявол! Полубог!
Огонь в очах! А волосы волной!
Тройной чертою обведите круг!..»
Напрасен ваш испуг – ответ простой:
Он рос, вкушая мёд нектара,
И млеко Рая пил недаром.

(1798/2018)

____________________

¹ Сэмюэль Тэйлор Кольридж. Стихи. Москва, Наука, 1974 - Серия "Литературные памятники", с. 78-80, текст по изданию: К.Д.Бальмонт. Из мировой поэзии, Берлин, "Слово", 1921.
http://www.lib.ru/POEZIQ/KOLRIDZH/kublahan.txt

² Перевод В. Рогова: "Кубла Хан, или Видение во сне",
https://www.e-reading.club/chapter.php/1017275/255/Poeziya_angliyskogo_romantizma_XIX_veka.html

³ Перевод Димы А.: "Кубла Хан, Самуэль Тейлор Колеридж",
https://www.stihi.ru/2002/04/17-970

Поиск в Google:

Интернет Только "Знаки Ветра"

© 2013 Знаки Ветра | Design by Фаина Колодная & GK | Издатель журнала Владимир Тарасов
Template design by Andreas Viklund

Поиск в Google:
	Интернет Только "Знаки Ветра"

Menu:

Новости: