Menu:

 



ВЛАДИМИР ТАРАСОВ



КУБЛА  ХАН,  ИЛИ  ПОЗДНЯЯ  ФАНТАЗИЯ 

                    

Край Занаду благословенный...
Чертог любви возвёл здесь Кубла Хан.
Священный Альф стремится пенный  
Сквозь мрак пещер безмерных пленной
OTSTUPРекой в подземный океан.
И в десять миль оградой стен и башен
Участок плодородный обнесён:
Ручьи в садах – на свете нет их краше! –  
Струится аромат цветущих крон;
А древний лес торжествен и спокоен –
Блестит листвой от солнечных промоин...     

 

Легенд богатый караван
прельщает красотой бесспорной...
Любил охоту Кубла Хан.
Всем восхищал он слуг покорных:
питоньей кожи был колчан,
мех соболиный и отборный
одежды зимней – всяк придворный
и льстил, и подражал, а Хан
смотрел и думал: Вот чурбан! –
когда б стрелял из лука точно,
быть может стал мне другом очным.

 

Премудрость своего правленья
Хан сравнивал порой с мишенью:
«Дождись, пока застынет лань,
прислушавшись – далёк ли лай? –
в тот миг и тетиву тугую
отпустишь,чтоб стрелою в шею
ей насмерть угодить, и дичь
без мук твоя

OTSTUP(но – ! – отгони собак  над нею).
Науку эту непростую
преемник должен мой постичь».

 

А сам он в годы молодые,
забот монарших не изведав –
о чём и вспоминал не раз! –
с горящим взором, крепкой выей
наследника, мужал, где беды
двор миновали в светлый час...
И у пера о том – рассказ.

 

На десять миль ограда стен и башен.
Край баснословный ею обнесён:
в садах напев ручьёв, стоят деревья в чашах,
медвяный аромат, пернатый щебет крон.
А в недрах Альф клокочет пенный,
сквозь мрак пещер рекою пленной
впадает в тёмный океан.
Чертог любви возвёл здесь Хан –
пока лишь принц! С младых ногтей
познал наследник женщин ласки,
предавшись неге без огласки:
вино лилось в пылу ночей,
а то и фейерверки в небо
палил под ахи дев для зэба.

 

Чертог же был переносной.
Составлен из стволов бамбука
(породы полой, с желтизной), –
их наполняет ветер звуком:
OTSTUPто – томленья, плача вдруг, то – наслажденья.

 

Незабываемые ночи!..
Принц убеждался в том воочью,
ведь сладкий яд бродил под кожей
и растворял остатки воли –
как-будто путами стреножен
был конь его бессмертной доли.
И впрямь! Диктуют блажь и похоть,
как страннику – тропа и посох;
не важно, что тропа гнилая,
а червь вот-вот источит палку –
они ведут, и странник валко
бредёт бессмысленно, не зная,
что под ногами топь, болото,
его же клонит в сон зевота.

 

Но молодость на то дана,
перегореть чтобы сполна!..

От услуг желанных женщин отказаться принцу?!
Молодому сил не хватит. Легче – от мизинца.
Слуги с тщаньем выбирали тонких китаянок – 
их ведь много, самых разных, барышень-крестьянок.
Тянется за принцем шлейфом колдовство переживаний –
вожделенье прикасаний, наслажденье содроганий!
От услуг желанных принцу отказаться разве просто?..
Даже слуги глаза прячут, словно он покрыт коростой.

К полудню вновь чертог разобран,
и челядь вновь стволы таскает,
затем опять их собирает –
на новом месте будет собран.
Удобно разместить топчан
для молодого принца надо,
повесить лук и с ним колчан –
забытая в тот год отрада:
попасть стрелой отменно в метку
на дереве издалека,
проверив зоркость, или белку
сбить, успокоив старика
ворчливого ( кто с детских лет
за принцем смотрит, дав отцу обет
не выносить из дома тайны;
хан доверял ему, конечно, не случайно).
Затем циновки расстилали,
вносили столик, вина, пищу,
и ближе к ночи деву слали –
в шатре она не будет лишней.

 

И день за днём – приятной сказкой:
дары страстей в ней безвозмедны,
как-будто дань волшебной бездны!..
Казалось: небом принц обласкан.
Казалось: жизнь средь благовоний,
отменных яств, объятий нежных,
любовных стонов безмятежных,
так и должна истечь в погоне
за собственным исчезновеньем
OTSTUPв чувственном мире – ровном, безопасном,
OTSTUPгде исполнения желаний ежечасны, –
за полным в этом мире раствореньем.

 

Но вот! Вдруг треснула земля наискосок
По склону с кедрами. Внизу, из чёрной щели,
Раздался женских причитаний голосок
О демоне – и жалок, и высок! –
Взывал он при луне, что на ущербе.
Из щели той – глубокой, жуткой, рваной –
Земля, дыша с усильем, как от раны,
Извергла ввысь чудовищный фонтан – 
И словно Бес ворвался в мирный стан! –
Как град предзимний скачут глыбы по земле,
Зерно взлетает точно так при молотьбе,
И в пляску дикую камней в сей миг – и навсегда! –
Реки священной хлынула вода.
Пять миль река – воды слепой таран –
Петляет рощами, долиной, рвами с терном,
Достигнув наконец пещер безмерных,
В безжизненный несётся океан;   
А Кубле в буйстве роковом слышны
Призывы предков – предсказание войны!

 

Так – внезапно! – стали проясняться
контуры судьбы победоносной будущего хана,
Хубилая.   
Решением совета-куртулая на престол имперский взошёл брат Кублы,
Мунке – воплощение щедрот! –
отдавший брату во владенье север завоёванный
Китая.  
Поручил при этом брату с войском двигаться на юг
к реке капризной, как младенец,
опасной в ярости своей, широкой,
жёлтых вод.  
Кубла замешательство посеял среди врагов, вступая в области и царства,
прекрасный город основал,
но тут от ран скончался Мунке, правитель дальновидный;
в империи возник
разброд.    
Коварство младшего по линии в династии грозило вылиться
в войну между монголами,
бесплодную и затяжную,
о чём оповестили Кублу, ставшего Ханом всемогущим, согласно воле
куртулая.
И Хубилай теперь спешил, оставив покорённые им земли,
воздать по справедливости тому,
кто вознамерился отнять у Кублы трон,
о мощи праведного гнева Хана не
подозревая.   
Возобладав над смутой, великодушный Хан простил изменника –
младшего брата своего,
и лишь приспешников его подкупленных и наглых
казнил с десяток.    
Государство Хан расширил и укреплял из года в год;
достиг владений легендарных народа древнего, зовущегося вьеты,
дозорных башен несколько возвёл,
границу южную без колебаний очертив империи,
опоры коей суть
сверкающие сабли, храбрейших всадников ряды и острых стрел
достаток.   
Далее Хан – гласит старинный свиток, – обратил свой взор к востоку,
где процветал Край Утренней Росы, богатый лесом, медью, горючим углем;
а также доносили Хану – на рынках рыбы океанской вдоволь разнообразной,
добротное зерно,
и главное: там в духов люди верят, в городах и сёлах
привидения живут.    
Покорив росы рассветной край, Хан объезжал страну чуднУю,
но с вестью страшной о мученьях сына,
безвременном конце любимца своего,
недуг необъяснимый настигает Хубилая:
воспоминанья с миражами вперемежку теснились пред глазами Хана
день за днём,
и он в недоуменьи вопрошал – к чему? зачем?
иль, может быть, его зовут??       

 

OTSTUPЧертога наслаждений призрак
OTSTUPКачался медленно в волнах;
OTSTUPОтзвуки боёв и тризны
OTSTUPИз пещер внушали страх.
И редкостной картиной чистой
Чертог в лучах – и солнечный, и льдистый!

 

OTSTUPОднажды я узрел в видении
OTSTUPИз Абиссинии юницу:
OTSTUPСтояли перед ней цимбалы,
OTSTUPОна уверенно играла
OTSTUPИ пела о горе Абора.
OTSTUPКогда бы смог я вдохновенно
OTSTUPОтобразить всю красоту,
OTSTUPЧто тронула до глубины душевной,
OTSTUPИ музыкальный лад, и песню ту,
Из воздуха возвёл бы сам чертог –
Сверкающий в лучах! И гроты льда!
И песнь услыша, их увидели б тогда,
Вскричали б все: «Он дьявол! Полубог!
Огонь в очах! А волосы волной!   
Тройной чертою обведите круг!..»
Напрасен ваш испуг – ответ простой: 
Он рос, вкушая мёд нектара,
И млеко Рая пил недаром. 

(1798/2018)

__________________________________________



 

КОЛЬРИДЖ И «ПОЗДНЯЯ ФАНТАЗИЯ»


1


Идея дописать сорвавшуюся с пера Кольриджа поэму возникла очень давно, в 1999 или 2000-м году. Заняться этим удалось только в августе 2018.
Но сначала всё-таки о самом Кольридже. Потому что по неизвестной мне причине о нём как-то подзабыли и в русскоязычных интернет-источниках трудно что-либо найти.
«Я должен воздать должное мистеру Кольриджу, как ученик учителю», – писал Вальтер Скотт в 1830 году. Кольридж и его отказ от педантизма силлабики оказали ощутимое влияние на поэзию Скотта; дошло даже до того, что отдельные строки Кольриджа (из «Могилы рыцаря») увидели свет раньше публикации стихотворения, всплыв в романе «Айвенго».
Вордсворт, знаменитый коллега по совместной книге и некогда друг душевный, испытавший на себе наиболее сильное влияние Кольриджа, позже вспоминал: «Когда он бывал поглощён новым экспериментом в области метра, время и труд, которые он на это тратил, не поддаются описанию». Кольридж первым в английской романтической поэзии создал образ героя, отчуждённого от мира и мучительно переживающего своё одиночество; этот образ оказал плодотворное воздействие на произведения Шелли и Байрона.
Эпиграф к мистерии «Небо и земля» Байрон взял из «Кубла Хана», а к стихотворению «Прощай» – из неоконченной Кольриджем «Кристабели». О последней Байрон говорил: «...эта причудливая поэма поразительной оригинальности и красоты». «Кристабель» завораживала современников. Поэма эта была напечатана по рекомендации Байрона в 1816 году; в том же году гениальный лорд зачитывал её своему другу П.Б.Шелли в кругу самых близких людей. Дело происходило в Швейцарии. Одной строчкой Шелли был потрясён; он пояснил, что ему представилось видение обнажённой женской груди со зрачками вместо сосков. В этот судьбоносный вечер было решено: Байрон, его секретарь и личный врач Полидори и Мэри Шелли сочинят по повести, в которой будут действовать потусторонние силы. Выполнила своё обещание лишь Мэри Шелли – и мир прочитал «Франкенштейна»!..      
Список современников, в той или иной степени испытавших на себе творческое прикосновение пальцев (а то и идей) Кольриджа, можно пополнить именами эссеиста Чарлза Лэма, стихотворца Роберта Саути или рано умершего Китса, поэта с гениальными задатками. И если влияние на Китса, допустим, всё ещё спорно, то безусловно глубокое, я бы даже сказал – концептуальное воздействие Кольриджа на Эдгара По просматривается на всём творческом пути последнего, включая его прозу. Ярким и наиболее известным подтверждением тому является рассказ «Падение дома Ашеров». И это не единственный пример (не говоря уже о поэзии американца), в чём легко убедиться, перечитав Э.По.    
В России тоже его не проглядели. Пушкину принадлежат достаточно знаменательные слова о новаторстве в английской поэзии: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным ... ... ... так ныне Wordsworth, Coleridge увлекли за собою мнения многих ... Произведения английских поэтов ... исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина». (Заметка «О поэтическом слоге», 1828 год).         
Обо всём этом говорю для того, чтобы – пускай в общих чертах – дать представление читателю о поэте и «отбрасываемой» им тени. И мне действительно не понятно, почему в общедоступных источниках (Википедия) столь важных фактов читателю не сообщают. Что ещё хуже – даже советская КЛЭ достаточно скупа на этот счёт.
Для лучшего ознакомления с темой могу рекомендовать статью А.Елистратовой «Поэмы и лирика Кольриджа» и подробные, досконально выполненные А.Н.Горбуновым примечания к корпусу стихотворений и поэм Кольриджа в издании 1974 года («Лит. памятники»). Книга эта замечательна ещё и тем, что в период патологического давления властей на любое проявление инакомыслия, в ней были представлены фактически табуированные имена: переводы Георгия Иванова («Кристабель») и Николая Гумилёва («Поэма о Старом Моряке»).

(2019)

 

2

 

Всё прекрасное принадлежит одной и той же эпохе.
О.Уайльд. «Перо, полотно и отрава».

 

В работе над «реконструкцией» безвозвратно утраченного, хочешь-не хочешь, столкновение с определёнными препонами неизбежно. В данном случае это не только аспекты Фантазии, но и уцелевшая часть. Может показаться, что возня с переводом фрагмента Кольриджа не столь трудоёмка, в отличие от остальной. Наверное так оно и есть, тем не менее она заковыриста. Вот с того и начну.
Фрагмент «Кубла Хан, или Видение во сне» переводился на русский язык неоднократно. Хорошо знакомый бывшему советскому читателю переводчик В.Левик писал о переводе с английского: «...в английском языке процент односложных слов значительно больше, чем в русском. Поэтому при переводе очень ощутимы потери в содержании. Чтобы избежать этих потерь, лучший способ – увеличивать количество строк». Константин Бальмонт1, разумеется, тоже натыкался на роение односложных эпитетов (Набоков) постоянно и вместо фрагмента в 54 строки оставил нам вещь в 68 строк. Это уже слишком! Впрочем, столь беззаботное отношение к строфике – не самый страшный недостаток бальмонтова перевода. Он компенсируется привнесением живописных деталей, отсутствующих в оригинале, и ярким изобразительным мастерством поэта. Но главный переборщ Константина Бальмонта, характерный для него на протяжении всего творческого пути, это – бедовое упоение собственным восторгом и подростковая жизнерадостность. Что Кольриджу конца 90-х годов 18 века (и позже, разумеется) совершенно не присуще.         
Отмечу и другие переводы. В первую очередь перевод В.Рогова2, строгий, значительно более точный, близкий к оригиналу, с тщательным попаданием в размер едва ли не в каждой строке. К тому же, благодаря В.Рогову читатель познакомился (ещё в 70-е!) с предисловием Кольриджа к «Кубла Хану», написанным автором спустя 18 (или 19, как считают некоторые) лет, для издания фрагмента вместе с двумя другими, также незавершёнными поэмами «Кристабель» и «Муки сна». Если подытожить: перевод В.Рогова по всем статьям предпочтительней. Но есть одно НО – я не согласен с его трактовкой второй строфы и финалом (о чём будет сказано особо).       
Кроме этого я ознакомился с переводами одного анонима и двух полуанонимов, из коих приятно удивил подписанный неким Димой А.3
Дело в том, что Дима А. единственный из перечисленных, кто верно истолковал начало второй строфы. Глагол «slanted» он переводит в совершенном виде. И это главное достоинство его перевода. Он правильно оценивает ситуацию: ВДРУГ произошла катастрофа. Сэмюэл Кольридж подтверждает это самое «вдруг» восклицанием, с которого вторая строфа начинается: But oh! Другие переводчики проскакивают мимо того факта и потому вырисовывается довольно размытая картина: и пропасть (расщелина) существовала ДО бедствия, и некий фонтан (или гейзер) тоже существовал ДО... Неубедительно! И скажу более – такая картина противоречит духу готического романтизма, столь свойственного Кольриджу. Кошмарное уничтожение дворца (чертога) должно было произойти (и произошло) из-за масштабного, с обязательным налётом инфернальной Тени, катаклизма. Поэт сообщает о том сразу: строки о взывающей к демону-любовнику женщине, вследствие землетрясения «мелькнувшей» во фрагменте, не случайны. Другими словами: вообще всё происходящее во второй строфе фрагмента является результатом катастрофы. Такова закономерность «готики» английского поэта (термин готический романтизм ввожу по аналогии: расцвет готического романа, где действует нечистая сила под видом оборотней, демонов и пр., приходится на конец 18 века). Потусторонние силы в «Кубла Хане» проявляются внезапно, а их разгул тотален. Поэтому я принял версию Димы А.: бедствие «началось» в первой же строчке второй строфы. Также, помимо нелепых опечаток, его перевод достаточно точен, ритм оригинала сохранён, отслежены рифмовка, её порядок и даже размер строки. Но вот с трактовкой финальных строк «Кубла Хана» я опять же не согласен. И здесь необходимо пришпорить.           
Переводчики работают с оригиналом, исполняют по мере сил авторскую волю. Вины в следовании оригиналу переводчик не несёт. Речь тут идёт о финальной части кольриджева фрагмента. Моя же трактовка этой части продиктована одним, разумеется – спорным, соображением. Доказывать ничего не буду. А изложу подробно.     
В шести последних строчках фрагмента слишком странно расставлены акценты. С одной стороны – замешательство и испуг толпы (у Кольриджа «все», all), а с другой – эти самые «все» тут же всё поняли и смирились, мгновенно объяснив происхождение певца. Да ещё и образуют живой круг в три ряда – weave a circle round him thrice, этакий хоровод, причём – закрыв глаза! Весьма странное чествование... Понятное дело – автору очень хотелось бы этого. Действительно: гладкое решение, никаких проблем. Но такой поворот вещей противоречит самому духу романтизма, ибо романтизм утверждал противостояние – даже конфликт! – личности и общества. К тому же, из фрагмента не совсем ясно: они (эти all) утверждают божественное происхождение певца, или всё-таки автор? Ведь последняя фраза не заканчивается восклицанием, в отличие от предыдущих с выкриками из неспокойной «толпы». Не вяжется это с прозревшей толпой. Может, автор, в силу природной скромности не решился резко противопоставить поэта «всем» (читай: обществу)?               
Как бы там ни было, во избежание неоправданного биографией автора компромисса, я пытаюсь заострить романтический аспект характерной для XIX века дихотомии – общество и личность (тем более – поэт!) – и вношу своё прочтение, пренебрегая кое-где семантикой оригинала, и чёткий синтаксис, позволяющие этот контраст подчеркнуть. Парадигма требует жертв. Так что претензия (моя) обращена не к переводчикам, а к автору. На мой взгляд Кольридж слегка покривил душой. Точнее: изменил духу романтизма.             
Я благодарен всем вышеназванным – можно сказать: моё переложение фрагмента сделано где-то усилиями пятерых. В итоге пришлось отказаться от педантичного следования длине строки оригинала. Большинство моих строк в переводной части Фантазии на слог-другой больше, чем того требуют «правила». От 100%-ного попадания рифм – об их порядке речь, – я тоже отказался. Разумеется, мой отказ не расшит орнаментом категоричности – что-то удалось, хорошо, куда-то не втиснулся, зато детали ближе к подлиннику; а то и синонимично сочиняешь.   
Первая строфа оригинала стала своего рода увертюрой к произведению, и не случайно вариация этого куска встречается в дальнейшем, когда Фантазия расправляет пегасовы крылья. Она слегка бальмонтова. Вторая строфа оригинала – тоже некая смесь, моя рука в ней проступает рельефней, но кое-что заимствовано. О третьей строфе с уверенностью говорить не стану, по-моему – почти вся в моём исполнении. Ну да. Почти. Когда главный замысел – домыслить ускользнувшую от автора поэму, нюансы переводческого ремесла (при всём уважении) отступают на второй план.         
Фрагмент «Кубла Хан» Кольриджа набран прямым шрифтом с соблюдением принципов эпохи, т.е. каждая строка начинается с прописной. Отступы на пару пробелов, как у Кольриджа, в наборе сохранены. Всё остальное – курсивом.           

Ниже пойдёт речь непосредственно о поэме «Поздняя Фантазия».       
Как уже говорилось, идея дописать прерванную незванным гостем поэму возникла давно. Опыт проведения столь дерзкого эксперимента у меня есть, см. «Эльбрус» из книги «Догадаться до души». Но тогда задача была иной: не имитировать манеру (за исключением малых вставок), не создавать стилистическую иллюзию соответствия эпохе, а наоборот – вторгнуться с чуждой оригиналу и незнакомой советской эпохе поэтикой, заполнить лакуны резко контрастирующим, стилистически оппозиционным и, если угодно, идеологически неприемлемым содержанием. С «Кубла Ханом» Кольриджа подобный подход неуместен: одно дело – 40 лет разницы между датами возникновения оригинала и палимпсеста, и совсем другое – 220, да ещё и оригинал без обозначенных лакун.             
Итак, во фрагмент я вошёл двумя клиньями, назовём их вкладышами. Первый вкладыш после 11-й строки оригинала, второй – после 30-й. И тут уже без комментария не обойтись.        
Кольридж сам вспоминал, что в видении, открывшемся его взору в опиумном забытье поначалу в виде образов, без ощутимых усилий слагались и соответствующие выражения, т.е. формировались строки. Их было от 200 до 300. Если мы перечитаем внимательно «Кристабель», к примеру, или  «Старого Морехода», заколдованного своим опытом, «Три могилы», переведённые Лозинским (кстати, и там одна строфа обрывается на первой же строке, есть и недописанная строчка), то сразу увидим – крупные вещи Кольридж мыслил, как развивающийся нарратив, везде какой-то сюжет. А во фрагменте мы наблюдаем обратное – от сюжета лишь обрезанные нитки торчат, о Кубле (Хубилае) нам ничего не известно фактически. О нём во фрагменте всего три строчки, а вещь названа его именем! Где художественная логика во всём этом? Её нет, и отсутствует она, потому что узор нарратива начистовыветрился из головы автора с приходом непонятного, очень сильно помешавшего человека. И безудержный обрыв призрачной канвы происходит после 11-й строки. Не помешай Кольриджу дурацкий случай, он восполнил бы наглядный пробел именно в этом месте (в первую очередь). А раз того мы не дождались, это делаю я.
Как я это делаю? Вопрос по существу. Изначально было ясно, что задача здесь – имитировать по возможности близкий эпохе стиль . Понятно и другое: помимо Кублы, в «увертюре» загадочным персонажем является храм наслаждений. Я решил посвятить первый вкладыш не только образу Хана, а ещё и повествованию о том, что же собой представлял этот храм наслаждений, что в нём происходило. Ведь и впрямь: во фрагменте сказано, что был какой-то дворец или чертог наслаждений, ну, был и... сплыл. Ноль подробностей. Поэтому мне необходимо вплести в поэму сдвоенную нить – рассказ о главном герое, коррелирующий с раскрытием «загадки» дворца, – и для этой цели в своём выборе я остановился на классическом каноне. Мне могут возразить: с какой стати ты берёшь пушкинский четырёхстопник – образец реалистического письма – с редким крапом романтизма, хотя должно быть ровно наоборот, ведь по твоим же словам автор «Кубла Хана» – олицетворение готического романтизма. Резонно. Но привлечение эротического материала – а без него ведь никуда, описывая чертог наслаждений, – не вяжется с изображениями картин в духе «Лесного царя» Жуковского. И напротив – возможности классического канона включают в свой арсенал подобный нарратив. К тому же есть ещё один яркий пример, на этот раз из английской традиции, и меня он успокаивает (в связи со своим выбором) вполне: «Дон Жуан» Байрона. Уж кто-кто, а Байрон Кольриджу (да и Пушкину в известном смысле) ближе Жуковского. Поэтому: представим, что Кольридж дописывал своего Хубилая годами позже публикации фрагмента – «Дон Жуан» к тому времени был уже напечатан. И наконец о нюансах: я позаботился о том, чтобы в корпусе первого вкладыша строфы были разными по величине – обычное дело для нашего англичанина, – и нашлось место выламыванию из канона посредством смены метрики. Неожиданно, но оправданно. Зато теперь у читателя Фантазии не возникнет вопросов к больному поэту: что за чертог наслаждений? он то он тонет-тонет то нет нет (Волохонский), и зачем сообщать о нём, если в деталях про чертог ничего не рассказываешь?! Кольриджа, думаю, такой вариант устроит больше, нежели непредсказуемый синтез. 
Со вторым вкладышем ситуация не столь однозначна. На первый взгляд в нём нет нужды: строфа в том месте не заканчивается, хотя автор фрагмента и намекает – началась другая пора, военная. И чертог этот смыт водами стихии, исчезая по ходу под грохот разрушений, смешанный с гулом пещерного эха: в памяти зеркал души осталось лишь некое чудесное, неправдоподобной красоты видение (что опосредованно опять указывает нам на уместность первого вкладыша), похожее на великолепную галлюцинацию в качественном асидовом трипе. (Тут весьма кстати заметить, что Кольридж писал эту вещь будучи всё ещё под кайфом: если до того он впал в полузабытье – доза была для него большой, а за три часа действие сильной дозы не пройдёт). В рамках представлений Кольриджа всё происходит естественным образом: концовка строфы целиком соответствует замыслу и является логичной развязкой.     
Есть и ещё аргумент супротив. Просто перечитаем «Оду уходящему году» (очень рекомендую, а примечания автора к ней – золотой довесок!). Эта вещь сама по себе – целинное поле для создания эпического полотна. Не тут-то было, Кольридж вообще отказывается использовать потенциал, ни единой картины битвы – только о результатах войн есть слова, для него война – это трупы и страдание людей. Абсолютно антивоенный настрой выражен к тому же открытой и резкой критикой британской политики того времени, политики захватнических войн – он совершенно справедливо обвиняет англичан в этом. Дабы не грузить читателя цитатами из беспощадных авторских примечаний, ограничусь малым отрывком из «Оды»: «Покинутый Небом! Стяжанием пьян, //В трусливой дали, но гордыней венчан, //Ты меж пашен и стад охраняешь свой дом, //А Голод и Кровь разливаешь кругом!» – об Альбионе, на минуточку. Нам бы такого. (Лозинский переводил эту вещь три месяца, 160 строк плюс два примечания и предисловие).           
И тем не менее я рискнул здесь продлить Фантазию, разрывая строфу. Разумеется, на сцены кровопролития не может быть и намёка – и никто не смеет так интерпретировать Кольриджа, – но повествование в духе некоторых средневековых хроник (была у меня когда-то книга казённого летописца при дворе Тамерлана – мелькание блестящих сабель и тошнотворная патока лести!), или же имитация античных образцов (как было принято в Византии), должны убедительно изложить ряд исторических фактов. Дань музе Истории. Впрочем, задача сводилась не к хронологии и перечислению событий: моя цель – поэтическая речь, а не летопись. В связи с этим претензии типа «того не назвал», «а там было не совсем так» не принимаются, да и во времена Кольриджа о Китае очень мало знали, по большей части – из книги Марко Поло. В результате получился гибридный текст, напоминающий слегка, среди прочего, библейские хроники (автор «Кубла Хана» Библию знал хорошо, пророков и Апокалипсис цитировал, библейские аллюзии в его поэзии – не редкость). Каждый период я зарифмовал, добавил каплю восточной лести (это же «старинный свиток», необходимо). Не обошлось и без приёма умалчивания о неудачах Хана. Но самое главное – соприродный крупным поэтическим произведениям Кольриджа элемент загадочности. Его, этот элемент, автору Фантазии необходимо сохранить «живым» вплоть до аккордов финальной части. По-моему, удалось.       
В поэме этой более двухсот строк и, кажется, идея воплощена полностью.

 

 

____________________

 

1 Сэмюэль Тэйлор Кольридж. Стихи. Москва, Наука, 1974 - Серия "Литературные памятники", с. 78-80, текст по изданию: К.Д.Бальмонт. Из мировой поэзии, Берлин, "Слово", 1921.
http://www.lib.ru/POEZIQ/KOLRIDZH/kublahan.txt

2 Перевод В. Рогова: "Кубла Хан, или Видение во сне",
https://www.e-reading.club/chapter.php/1017275/255/Poeziya_angliyskogo_romantizma_XIX_veka.html

3 Перевод Димы А.: "Кубла Хан, Самуэль Тейлор Колеридж",
https://www.stihi.ru/2002/04/17-970

 

Поиск в Google:
Интернет Только "Знаки Ветра"