Menu:

 

 

ВЛАДИМИР   ТАРАСОВ

 

СВЕЖЕВАНИЕ БУДУЩЕГО

 

«Теллурия», Набоков и не только.

 

II

 

 

Итак, «Теллурия», словесность, 21-й век. Владимир Сорокин.

 

Роман состоит из пятидесяти фрагментов, глав разной величины и между собой почти или же абсолютно не связанных. Правда, есть и пары, взаимосвязь между коими бесспорна (к примеру: фрагменты 23 и 27). Таких пар штук пять. Есть варежкою троица, по-моему, одна, фрагменты с 39 по 41. С другой стороны, основная тема – теллур и всё «вокруг зависящее», – проклёвывается значительно чаще, но тут мы, несмотря на нашу одноногость, всё-таки, понимаем, что в романе «Теллурия» не могло быть иначе. По-настоящему клёвый момент сводится к следующему: героя в романе нет, если угодно, герой – металл, теллур. В утопии героя быть не должно, в антиутопии – ??! Уже в «Голубом сале» героя, по большому счёту, не наблюдается. Однако там персонаж, автор великолепных писем, Борис, пребывает, а точнее – тень отбрасывает на сотню страниц, и претендует на это «звание»; другие персонажи – тот же Сталин во всех его метаморфозах, – могут быть названы. А в «Теллурии» некого назвать, как бы мы того ни хотели. Лицо, появляющееся в одной лишь главе, не может быть названо героем повествования, да и «лиц» таких – эпизодических, – полным полно в книге. Следует добавить, видимо, что фантастическими подробностями эта утопия нашпигована до краёв: так люди делятся на три основных расы – большие, обычные (как мы с вами) и маленькие. Кроме всех этих людей, говорящими и разумными оказываются выведенные с помощью чУдной генной инженерии небывалые существа: кентавры, например. Генетика вторглась и в животный мир тоже: выведены немыслимых размеров кони, используемые в качестве гадящих автобусов, вот так решили проблему общественного транспорта. Ха-ха. Ну и: женщины-зверушки, летательные приспособления супер-удобные и эффективные, фаллы разумные-страдающие, замысловатые детали воинской экипировки, сапоги-скороходы и много разного другого, о чём по ходу, может статься, я буду вынужден упоминать.

И... ядро замысла: страна обретённого счастья Теллурия, где-то в Алтае у северных границ Китая, который к тому времени, как и Европа, и знакомая всем детям Российская Федерация, разделены на несколько государств, трудно определить сколько, одно известно – и больших, и малых, и крошечных. Н-да, происходит эта история после двух жутких войн, 20-му веку и не снившихся по масштабам опустошения, а нами пока не пережитых, к счастью. Таков расклад, если совсем вкратце, отнесясь несправедливо походя.

 

А теперь попытаемся погрузиться. Замечая, что замечается, пропуская, что пропускается... Разумеется, какие-то вещи вовсе лежат на поверхности, грубо говоря – и ежу ясно ЧТО! – но указывать на них необходимо, и мне придётся на это идти. Скажем: плотницкое дело. Кто не знает, чем занимался «отчим» Иисуса Христа? Такие ещё есть?! А чем занимался старший сын, по возвращении семейства из Египта и окончательном водворении в Назарет? Ну это же само собой! – первый помощник отцу, плотничал как и Иосиф. Спаситель был плотником. Верно и наоборот – плотник был Спасителем. В «Теллурии» плотники – люди, приносящие счастье (или же смерть, что тоже спасение – от жизни). Счастье подразумевает под собой полную независимость от времени. Среди прочих это условие обязательное. Не менее обязательное, чем первое – состояние блаженства. Профессия плотника о ту пору (во всей Евразии!) сверхпрестижна и очень опасна, поскольку теллур, клин из коего вгонялся мастером в темя клиента, – чем и достигался ожидаемый эффект, – повсеместно объявлен наркотиком (не считая Теллурии, маленькой счастливой страны). Так что этих мастеров Сорокин назвал плотниками не случайно.

 

Что ещё на поверхности? Смотрим. Не названный персонаж вспоминает о Москве: «Помню, был какой-то толстяк, по имени Поэт Поэтович Гражданинов, эстрадник эдакий, весельчак, он выходил на сцену всегда в полосатом купальнике и в бабочке, читал нараспев свои смешные стихи, а потом подпрыгивал, делал антраша и хлопал жирными ляжками так, что всё звенело. И этот хлопок почему-то назывался оппозиция». Сие – из главы 30. Дмитрий Быков вряд ли проскочил мимо цитированного, но как отреагирует – да/нет, гадать что ли? А в главе 33 и того круче о протестном движении, закодированном этак: движение pro-теста, мучного, в смысле, нет ни клякс, ни опечаток, – на Болотной площади, которое слабые свои силы собирает. Не хочу соваться, советовать, хихикать, но поражает: у лидеров абсолютное отсутствие филологического чутья, что ли? С Болотной площади может начаться хоть что-то путное?

– Да за Собчак, за Ксению. – А что гонишь тогда? – Слушай, 100 лет назад был Рас-путин. Его убили. Изменилось к лучшему? Ни на грош! Кстати, он предрёк большевиков и уничтожение церквей ваших. Сроком на 11 семилетий распутье предвидел, если я правильно помню. И не сильно промахнулся, заметь!.. А сейчас Путин. Уберёшь его, будет лучше? Чёрта-с-два!.. Три-четыре поколения надо, выросших во второсортной демократии, чтобы поняли все плюсы и нюансы первосортной! Ясно? – А что за Ксению вдруг тогда? – Мерзко с ленивым и бухим, завистливым, недружелюбным и по убеждению полуграмотным большинством в одну урну с таким же точно бюллетенем...

Продолжим: «Теллурия» значительно богаче. Сорокинские обескураживающие примочки – россыпь пародийных цитат, что некогда в моём кругу звалось перифразами. Пережившие эпоху Постмодерна литераторы прекрасно понимают: цитата, в том числе совсем невинная перифраза, не столько влияет на контекст, сколько сама окрашивается доминирующим оттенком текстового массива. С хлёсткими пародийными цитатами история другая, но она попроще всё-таки, поскольку пародирующее перо, как правило, придирчиво подыскивает соответствующий словесный аквариум, куда помещается им данное фразообразование. А помещается оно (фразообразование, а короче – перифраза) с определённой целью. Всегда ли очевидной? – отнюдь.

 

Фрагмент под номером 13 целиком посвящён безрадостному рассказу мыслящего фалла по прозвищу Кривой-6. Их там очень много, фаллосов разумных, во дворце опиздиневшей суки, абсолютно разнузданной и вечно жаждущей удалых совокуплений, тридцатисемилетней вдовствующей королевы Доротеи Шарлоттенбургской. Благодаря бесподобному искусству генной инженерии бешеная вагина может получить фаллы какие угодно. Что и случилось – у королевы этой образовался гарем. Я не буду подробно обо всём подряд, ни к чему это: в своих записках Кривой-6 позволяет себе следующую перифразу: бессонница, гарем, тугие телеса. Поклонников Мандельштама это коробит, их реакция рьяно эмоциональна, слепа и бестолкова: у него в башке лишь похабный эпатаж, не более!.. Господа, вы ошибаетесь. Автор, Владимир Сорокин, имея цель эпатировать, задеть поклонников, развенчать или, по-русски выражаясь, обосрать великого поэта, мог найти сотни несоизмеримо более: выразительных, трогательных, колоритных, ошеломляющих, резонирующих, эмоциональных, чувственных, драматичных или трагичных, гипнотизирующих, интеллектуально интенсивных, глубоких и насыщенных строк дабы это сделать! Но выбрал он закультуренные и залапанные средним вкусом строчки молодого, талантливого, не очень ровного автора, у которого в том же самом «Камне» есть куда более интересные вещи. А! – этот же писатель, коего в эпатаже обвиняли все, кому не лень, в той же 13 главе, печальной авторучкой фалла записывает: «Как всегда в новейшей истории, лавры достаются бездарям». Слово «новейшей» выделено в книге италиком вряд ли случайно.

 

С перифразами я ещё не закончил. Надо ведь продемонстрировать обратное воздействие пародийной цитаты на оригинал, обратное низводящему, «развенчивающему» эффекту. Фрагмент или глава 7 необыкновенно важна для понимания нами писателя, его взглядов на историю, на ситуацию, на мiр, если позволите. Сорокин в ней высказывает то, чего многие не посмеют, ввиду опасений подвергнуться остракизму, скажем, со стороны современных западников, да и наоборот верно – со стороны оголтелых патриотов. Я приведу неудобные слова одного персонажа, князя из Рязанского царства: «Тотальный геноцид народа русского за шестьдесят лет не восполнишь. Большевики истребляли цвет нации, расчищая поле для жидовских репьев да быдляцкой лебеды». (Смертельная правда! Пускай частично, но всё-таки – правда, и что с нею делать?). А ниже писателем даётся реакция собеседника, графа из Московии: «М-да... мурло, мурло по всей земле, во все пределы...» И звучание известных, всеми занюханных, засаленных строк любовной лирики меняется, оно обретает совершенно другой оттенок: общественный, общественно-политический даже! Вот что можно сделать одним перифразом. Ну, а моё, личное, предпочтение мужского рода женскому в названии термина останется на крючке моей совести.., невесомо висеть. Договорились?

 

Двумя вышеописанными случаями сорокинское тяготение к перифразу не исчерпывается. В «Теллурии» досталось всенародному нынче любимцу Сергею Есенину – или здоровенному псу Качалова, – это как посмотреть: деконструктивно ли? концептуально-ядовито ли? – но мне по сердцу другой. Он загадочен, изобретателен на свой лад, и плотное внимание не он вызывает, а контекст.

 

О главе 33-й уже шла речь в связи с протестным движением, точнее, в связи с движением «pro-тестной массы». Мучной по сути. Это тесто «потеряло дрожжевую активность», было посредством испытанных в лабораториях Лубянки ухищрений «разжижено и благополучно слито в отстойники московского метрополитена». – Слили, – сказано автором. Стоп-п, не им сказано. Сказано странным существом, проснувшимся почему-то в футляре, с крыльями и хвостом, хотя вроде человек. И зовут его... ого! да это же Пелевин! Существо это, летающее, в кунжутных зёрнах на скатерти провидящее кардинальное изменение пути Колеса Сансары и контуров картины мiра, зовут Виктор Олегович! Так-так, птиц-Пелевин, хвост свой жующий птиц. Хорошо что не павлин! А чего он так упорно свой хвост жуёт, не аллюзия ли это к индоловой инсценировке вещих показаний души в «Отеле хороших воплощений», едва ли не лучшей его вещи?.. И всё это на фоне бессилия демонстраций протестующих, очень хороших и, наверное, честных людей (в основном, из не потерявшей мозги столицы), желающих вне сомнений перемен к лучшему и, по нашему мнению (моему и моего пера: скобки – дуракам с претензией), совершенно не разбирающихся в тёмной топографии геополитики – науке о замаскированной жестокости, камуфляже беспощадных намерений, беспринципном умении воплощать их в жизнь и линяющем лицемерии.

 

Увидев второе зёрнышко кунжута, птиц-Пелевин решил, как я уже отмечал, что ситуация в мире меняется, а ежели два, значит и третий рядом. Третий! О Третьем (у Сорокина именно с прописной) птиц-Пелевин размышлять не решился. Ну а кто у нас Третий (с прописной)? Не царь же Александр, в конце концов. Так кто же? Третий – Дух Святой! Точно-точно: перифраз тому весомое подтверждение (о чём см. ниже), ведь не последний факт – второе, меняющее картину мира чуть ли не на корню.., кто у нас Второй? Сын Божий – Второй. Троица – Первое Божество: Бог-Отец; Второе Божество: Сын Божий (меняет почти всю картину мира, с чем невозможно не согласиться). Так вот о Третьем, о Божестве Третьем, о Духе Святом, Виктор Олегович, с хвостом во рту оставшись пред собою, решил не размышлять, комментируя своё решение мгновенно: это СМИРЕНИЕ. «Сегодняшнее». Напомню, фон главы – демонстрация протеста, без труда развеянная. А смирение, оказывается, каждый день разное – по ветру, по весу, по смыслу, по числу. Ну и т.д.

 

А теперь интереснее всего глянуть на столь неожиданный перифраз (оригинал здесь Блок), словно прочтённый птиц-Пелевиным: строки знаменитые, перифраз записан латиницей и слитно: Vbelomvenchikeizrozvperediuroboros. В белом венчике из роз впереди... дальше, упорно копая, до бронзовых костей доберёшься. Концовка «рос» – российский, скорее всего; «обо» может означать: оборона. «Ур» –это выше моего понимания, разве что на шумерском город, или какая-то аббревиатура современная, в упор невменяемая. С моей каланчи дела оно не меняет, пускай хоть имеется в виду халдейский город, откуда семейство Аврама уходило в сторону Ханаана осваивать лучшие земли, столь нужные для дальнейшего процветания пастушьего клана. У Блока здесь: Иисус Христос. Спаситель. Писателя Пелевина несистемная оппозиция чуть ли не на руках носит в Москве. Много лет, причём. Не выдумываю, – знают все. (Мне такой расклад не очень понятен. В сравнении с Сорокиным Пелевин – это в лучшем случае, годы учившийся писать Новиков-Прибой, в одной капсуле со Львом Толстым. Слог Пелевина?! - слог повседневного хорошиста до «Ананасной воды для Прекрасной дамы», а знание психотропной подоплёки и визионерских парадоксов Психеи писателем века его ещё не делает). Скоро они назначат его богом!.. Ой! что я произнёс?! Буддой объявят, ну да, реинкарнированный – очередной раз! – Будда. В солнцезащитных очках. Будда же не бог. Или Кришной? Стоп. Кришна – спаситель, в общем-то. И Будда – спаситель, по-своему. Надо же, проблема! У оппозиции. Примерно такая же, какая у птиц-Пелевина, Виктора Олеговича, из романа-то, в решении небезызвестной онтологической невъебенности: какова разница между, понимаете ли, «означаемым» и «значимым», чему посвящены замечательные строки в «Теллурии».

Сказал Драгоценный осколок: презренно уравненье единиц, цветные с плюсом, есть ещё с нулём... Подлинная, не утилизованная кухней и прочими нуждами культура, по природе своей – аристократична. В силу особенного, выработанного с годами качества – непредвзятости, – аристократичной культуре свойствен плюрализм: нас не удивляет, что аристократ духа признаёт необходимость справедливых условий и равноправия, этого реликта нищеты и терпения, для всех. Нас удивляет другое: почему-то не всем понятно, что каждому – своё место, а места вовсе даже не одинаковы.

Значительно более, чем любой другой болью В.Сорокин в «Теллурии» озабочен Россией, её настоящим, будущим, да и прошлым в немалой степени. Я вынужден либо пересказывать, либо забрасывать вас цитатами. Будь готов, дорогой читатель.

 

Сатирическую силу пера писателя мы можем почувствовать уже в главе 3. Ехидная апология поборов главного мытаря (в библейском значении слова) в формате пародии на царскую грамоту, выдаваемую Государеву топ-менеджеру, в коей финансовые взыскания «во славу КПСС и всех святых для счастья народа и токмо по воле Божьей» получают поддержку и оправдание в безудержно гипертрофированной форме абсолютно экзальтированной хвалы, а также – зрячего, т.е. осознанного смешения всех ценностей подряд что под перо попали, и – с изнанки – самой смелой критики, высказанной без басенных или других эвфемистичных намёков совершенно напрямик. Цитирую с кое-какими пропусками по ходу: «... знающего, как произвести ... использование и недружественное поглощение, как эффективно наехать, прогнуть, отжать, отметелить, опустить и замочить в сортире победоносную славу русского воинства в свете тайных инсталляций ЦК и ВЦСПС, сокрушивших лютых ворогов ... всего прогрессивного человечества комсомольским бесогоном аффилированной компании через правильных пацанов православного банка...» Необходимо добавить, на мой взгляд: вся эта «апология» представляет собою поток на три страницы, заключённый в одну бесконечно ядовитую, но смешную фразу. Вторая и последняя фраза – слово «Аминь». Мне чрезвычайно трудно передать тон третьей главы и всё её великолепие: это письменный дольмен, верный памяти дружинного беспредела времён недостоверных, и потому раскрывающий нам тайны саблезубого менталитета и, как следствие, пластунского раболепия, с противоестественной лёгкостью воцарившихся на снегоносные сотни и сотни лет, словно озверевший лес, и своей липкой, но крепкой паутиной опутавших гигантскую территорию с Канаду плюс Австралия площадью.

 

Седьмая глава, она же – фрагмент, состоит, в принципе, из диалога. Диалог красочен, потому как изобразительные способности и фотографическая память чернил писателя сию беседу, происходящую – где б вы думали? – на охоте, неназойливо сопровождают. Обсуждается в нём всем известное прошлое России и – соответственно гладко, – иллюзорное настоящее (не забывайте: мы находимся внутри утопии). Что касается былого, то превалируют оттенки пурпурно-бурой ненависти, едва подретушированные сеточкой вроде как объективного знания. Вот характерный образчик: «Россию царскую, граф, батенька вы мой, немецкими руками завалили англичане, а выпотрошили сталинские жидовские комиссары. Потроха они продали каписталистам за валюту, а нутро набили марксизмом-ленинизмом». Это своего рода приглашение к обмену мыслями – тема, повторяю, огромная. И высказываются здесь ещё более хлёсткие вещи, помните, я выше цитировал о «жидовских репьях» и «быдляцкой лебеде». Есть продолжение в том же духе: «Вот она и дала потомство, лебеда-матушка! Её с корнем трудненько выдернуть!» Далее обмен мнениями между не столько персонажами, сколько между автором и читателем лавирует от края Подлежит всенародному обсуждению до края Не подлежит обсуждению ни в СМИ, ни в постели. Поначалу – о языке. Я цитирую: «Тридцать лет понадобилось, дабы вернуться к чистому ручью. ... Государство – это язык. Каков язык – таков порядок. Кто впервые поднял вопрос сей? Мы, рязанцы. ... Кто запретил суржик? ... Кто подал пример всем? И вашей Московии в том числе? Мы! ... Зато нынче – каков результат? Живая, правильная русская речь, заслушаешься!» Из слов князя, в данном случае, я выбирал самое необходимое. Для себя необходимое...

 

С князем из «нашего» фрагмента я не согласен. Государство – не язык. Мы помним историю: золотым образцом беспримерного маскарада, хладнокровного двоедушия и отточенного государственного иезуитства являлся Советский Союз. Язык государства там был: лучшее и самое честное, человеколюбивое, гуманное, впервые для человека, за мир во всём мире, народу о народе, и это зерно – рабочему классу! и прочая, знакомая с детства поебень, от которой до раздваивания собственной души весьма недалеко. А что творилось в тридцатые – ну, лучше всего пролистать, допустим в Ленинке, подшивку «Известий» или «Правды» лет – картины полной ради – за пять-шесть. Вот уж точно тошниловка... Зато страна – это действительно язык. Я убеждён: каков язык населения – такова страна. Более того – я пойду на рискованное обобщение, требующее твёрдых ситуативных дефиниций и сложного доказательства: через язык население способно влиять на государство, и тем самым – ввинчивать изменения не только в кодексе, но и в аппарате правления. Парламентарии об этом без нас догадываются, особено те, у кого юридическое образование. Но для того им (депутатам) необходимо – о да! ещё бы! – владеть языком со всем его богатством...
Послушайте этих тупиц из Госдепартамента, обработанных идеологической штамповкой – у них в активе тысяча слов, ну полторы!.. Похоже – Америка сама же себя и сожрёт, там цветёт самоуверенность быка перед стадом, дескать, поимею всё стадо размеренно и всласть. Но перед ней не коровы, они – США – слегка забылись: посредственность «галстуков», проколы губернаторов, госсекретарей и прочих властных чиновников в познаниях элементарной (5-й класс школы!) географии лишь подтверждают: они очень надменная и высокомерная сила! Но слепая.

 

Отношение к языку – это экран, на нём мы прочитываем о личности больше, чем персона предполагала раскрыть. Люди, в основной массе, этого не понимают. Вроде бы хорошо нам, поэтам: зачастую простые вещи являются для некоторых откровением. Но он (она, они) не знают нужного, ТОЧНОГО слова – всего-то!.. А отношение – в среднем взять – т.н. народа к языку, ну-у, населения, если в среднем?! Ведь тоже высвечивается, мы (поэты) видим это, слышим это, улиткой слуха, её нежной кожей в ушах чувствуем.
Я хочу, чтобы признаком аристократического происхождения (продолжая разговор на тему аристократизма подлинной культуры) был не паспорт, родовое поместье с крепостью или генеалогическое древо. Нет, нет и нет – а чистота и богатство языка, красота твоей речи, русской речи, безупречность и утончённость твоего слога, индивидуального твоего (моего, хоть её) подхода, свидетельствующего о заботе о собственном языке. Вот что я хочу. В ООН писать о своём желании, разумеется, не помышляю – бессмысленно. Они же не позволят мне организовать антинародное гуляние, грустное и бескровное. Но проговорить обо всём этом для тебя, мой дорогой читатель, я посчитал своим долгом. Благодарю.

 

Вернёмся к «Теллурии», с орбиты основной темы не перескакивая. Вот ещё несколько слов о России, вложенных в уста того же князя человеком умным, смелым, сопереживающим не напоказ каждому вздоху страны: «... внутренняя деградация и неумолимое вырождение населения в безликую, этически невменяемую биомассу, умеющую токмо подворовывать да пресмыкаться, забывшую свою историю, живущую ... убогим настоящим, говорящую на деградирующем языке». Подчёркнуто мною. Кто-нибудь посмел подобное произнести? Даже подумать такое опасаются... Ну и, наконец, откровенные, неизбывно точные слова: «Национальная идея, ежели она есть, живёт в каждом человеке государства, от дворника до банкира». И персонаж этот, князь рязанский, из новых дворян утопического царства, прав абсолютно, утверждая в итоге, что национальной идеей, вообще-то, должен стать (и всегда – быть, добавлю я с горячего фланга) «Правильный, благородный, великий наш русский язык!»

Редуцировать истину все норовят, просто праздник для дурака...

Самый ценный читатель – читатель с нерастраченным вниманием...

Постмодернистская эстетика невозможна вне атмосферы пародии в той же степени, в какой карнавальная эстетика, при всей своей резвости и легковесной, на первый взгляд, конвивальной комичности, невозможна вне сатирического настроя...

А далее... в дубовый рупор... нас оповещают... нет! – нам оглашают!.. письменный памятник добровольной сопричастности победоносной «простоты» инквизиторским инстинктам... Фрагмент одиннадцатый – аллюзия к роману Евгения Замятина «Мы». До умопомрачения однозначная: толстенным намёком слово мы повторяется, либо склоняется, несколько десятков раз на двух-то страничках. Но Сорокин не может быть настолько прост, не в его стиле лепить глупо в лоб. В главе этой есть слова: «Горите же, приговорённые и обречённые. Дымитесь, тёмные мысли старых сомнений человечества!» Т.е. приговаривается к костру всё созданное, и меня не покидает ощущение при этом, что речь верноподданные Государства – «простые и прозрачные» – в первую очередь ведут о зафиксированном на бумаге. 451° по Фаренгейту, как нам известно, и есть температура возгорания бумаги. Вот тебе и как бы не к селу упомянутый Бредбери! А в русской литературе уже был зафиксирован опыт лишения жизни сложного и непрозрачного. Того «непрозрачного» зовут Цинциннат, и живёт он в романе Набокова «Приглашение на казнь», антиутопии набоковской, выше мы о ней тоже вспоминали. Он всё время живёт, и всё время его эти казнят. Точно-точно, башку рубят, как выразился его шурин.

 

Что касается верноподданных «Совершенного Государства», этих «сияющих кирпичиков», – с них станется: продвинет закон какой-нибудь Милонов в Думе бывшей столицы, и объявят в прославленном всеми святыми великой русской литературы Санкт-Петербурге несчастную «Лолиту» вредоносной-педофильской, и устроят аутодафе всем изданиям романа. Приговор зачитают и театрализованное покаяние сварганят. А что не так? О педофилии «Лолиты» я сам слышал откровения, своими, простите за клише, ушами, от грудастых и сексапильных русскоязычных мещаночек слышал, в относительно свободной стране Израиль. А уж там-то! Были же когда-то возможны доносы от верноподданного населения; и не очень давно это самое КОГДА-ТО накрывало гигантскую страну: миллионы доносов, миллионы!..

 

Ниже я процитирую немалый кусок, посвящённый вИдению властью не своих полномочий, а, скорее, приоритетного понимания собственной роли, в том случае, если она (ВЛАСТЬ), во-первых: прочитала внимательным образом набоковский роман «Приглашение на казнь», а во-вторых: ознакомилась с главой под номером 11 сорокинской «Теллурии». Взят этот кусок из 28 главы «Теллурии», и он предваряет собой душераздирающий рассказ плотника по имени Иван Ильич (очередная аллюзия; на сей раз «Смерть Ивана Ильича» попала под руку Сорокину: блистательно, скажу я вам, попала – ничего общего с рассказом Толстого, тем не менее, невероятная «вариация» имеет место). Есть ещё и в-третьих , обязан поделиться: чтобы ей (ВЛАСТИ) до того додуматься, возможно ей хватит и трудных страниц «Войны и мiра», хотя я в том сомневаюсь. Итак: «Вверенный мне мир людей крайне несовершенен. ... Чтобы направить этот мир на благо, цивилизовать и окультурить, сделав осмысленно-полезным для человечества и осознанно-благопристойным для истории мировых цивилизаций, нужно уметь обращаться с этой гомогенной массой... ... А для этого надо победить в себе желание различать в этой массе отдельных личностей, надо стремиться видеть её самоё как единую личность, надо понять и принять истину, что люди – это только масса». Ох, круто, тёзка! Круто!!

 

Чуть-чуть похулиганив, расправим плечи.., и стремглав оправдываемся: никому мы-мы ничего мы-мы-мы не подсказывали. Абсолютизм зародился без н-н-нашего вмешательства. Ну, ей Богу!.. Диктатура? И диктатура вроде т-т-тоже...

 

Кстати, в 14-м фрагменте, мы ведь столкнулись с похожей лексикой. Там обсуждался вопрос управления рабочими массами, среди прочего. А есть и такое: «Попытки завоевания русских степей европейцами демонстрируют синдром, прямо противоположный клаустрофобии – агорафобию. Именно её испытывали армии Наполеона и Гитлера, продвигаясь на восток. Бескрайние пространства пугали европейцев. Они не понимали, как можно их цивилизовать и окультурить. Поэтому и потерпели поражение». Всё это наводит нас в очередной раз на ретроочитые размышления...

«... мудрые государи принимали все меры к тому, чтобы не ожесточать знать и быть угодными народу, ибо это принадлежит к числу важнейших забот тех, кто правит».
(Никколо Макиавелли. «Государь»)

 

«В Царском – светлая тишина. ... ... ... ... ... А память о Петлюре да сгинет».
(Михаил Булгаков. «Киев-город»)

Презанятная деталь: малочисленная партия будущего, чьей главной проблемой оказалось управление рабочими массами, зовётся у Сорокина футуристы. Цитата: « ... а кто должен управлять рабочими массами? – Мы! – почти выкрикнула Маша». Роман Евгения Замятина был назван «Мы» в знак презрения к излюбленному русскими футуристами (ныне принято их чернилить кубофутуристами) приёму – побьём-ка МЫ СЕБЯ в широченную грудь-дь! – использованному ими в своих громогласных манифестах.
Однако пора оставить аллюзии в стороне – хочется вернуться к сути вопроса и, всё-таки, на основе сорокинского текста, иначе что мне тут плести?.. Для этой цели самый подходящий фрагмент – 37-й. Автор, смею предположить, не беспричинно поместил данный фрагмент под цифирью 37. Признаться – ничего более неожиданного, чем события в этом ни с чем, на первый взгляд, не связанном фрагменте, несмотря на наличие псоглавцев, полуторатонных монстров-трупоедов, приговорённых к изнурительному лабораторному рабству думающих фаллов и прочая, проч., пр., в антиутопии «Теллурия» я не повстречал, – как хотите, так и реагируйте.

 

Красавица Таня, наследница трона кремлёвского (Москвы), специально и не впервой, что мы ненароком обнаруживаем – к нашему же изумлению! – из разговора великолепной героини с не играющим для нас ровно никакой рояли Николаем Львовичем, ответственным за неё перед государством, – сбивается с обговоренного между ними маршрута, дабы... пишу и не могу поверить... быть изнасилованной! И сие – подчеркнём ещё раз – вновь, и вновь, и вновь случается. Таня одаривает нас почти точной цитатой из «Приглашения на казнь», вспоминая проделки жёнушки Цинцинната: «А Марфинька сегодня опять это делала...» Так настойчиво отсылает нас к Набокову Сорокин. Ох, неспроста! Кстати об аллюзиях, цитатах: эта Танюша повторяет строки Пастернака, Цветаевой (с предсказуемой ошибкой, поскольку глаза видят снег, происходит в голове путаница, память-то у неё просто отменная). Настолько глубоко автор – Владимир Сорокин – погружён во впадины русской литературы, до мелочей, до едва очерченных, как узелок с бельём, сравнений! Но меня интересует нечто большее, чем общая линия в 37 главе; ведь Божество кроется в деталях, утверждали художники Возрождения. И я им склонен верить. Вот о чём, тщательно, оценивая буквы, запятые...

 

Итак – речь тут не о персиках, мы о сцене насилия над женщиной и о выводах. Чтоб сразу сориентировать читателя, обращаю его внимание на жирно воспроизведённый писателем момент: «Голубой каблучок Татьяны беспомощно скрёб и молотил по гнилому полу сарая, скрёб и молотил, скрёб и молотил, скрёб и молотил, скрёб и молотил, словно зажил своей, отдельной от тела ... жизнью». Глаголы повторяются больше, чем назойливо, – читатель будто запомнить должен эти движения. Разумеется, момент воспроизведён методикой художника слова, но наличие глубоко спрятанного намёка сия методика не исключает, как раз наоборот. Молотит, во-первых, молот. Во-вторых, молотьба неотрывна от забот сельчанина. Стало быть, с помощью основательно подзабытой савецкой науки прочтения, в данном случае: выявления контуров подстрочного слоя, что на московских кухнях не без юмора называли чтением между строк, пасторальная аура у нас воцарилась сама собой, пыльного напряжения не испытывая, и в наше эссе проник бесшумно, как шпиён Мосада, глагол – «скрёб». Серп, конечно, не скребёт, хотя скрести может, если постараться, а вот о каблуке вроде не скажешь «срезает». «Скрёб и молотил» я прочитываю, как намёк на знакомую до колик эмблему: серп и молот. А теперь бессовестная, как мы намедни с вами договаривались, логика быстро подсказывает: если интуитивное предположение верно, то в дальнейшем разыскание подкинет нам подтверждения нашей догадке. Попробуем разобраться.

 

Танюша, как зовёт её близкая подруга, не просто какая-то княжна, решившая апробировать чары своей соблазнительности на простом народе. Танюша скользнула в хоромы наследника, когда её в Кремль привезли, и потому за неё такая ответственность перед государством у телохранителя (с целой командой)! Танюша имеет прямое отношение к власть имущим. Ею очень дорожат – важный нюанс. Она прямая наследница, повторяю.
Уже лёжа в ванне с розоватой водою, Татьяна перебирает в памяти подробности недавнего приключения. И подводит итог (я отдаю себе отчёт в двусмысленности моих слов, но ничего не поделаешь, того требует правда) произошедшему глубоко философскими заключениями: «Тотальная беспощадность желания», «Потрясающая беспомощность наслаждения». Здесь бы всё оборвать да поставить точку – звёздная лаконичность как венец эмпирике!.. Да не тут-то было – Таня по ходу проговаривает (я сокращаю): «... крал ты, ворон, иль ты врал...», вдобавок к тому чисто женская жалость смешивается с восторгом, далее – раздаётся звонок от подруги и происходит сверхстранный диалог. В ходе того диалога читатель убеждается в своей догадке окончательно – Татьяне в кайф происходящее, и – как выше отмечалось, – всё это не впервой, что заставляет страдать её подруг и близких (а ведь казалось бы: «Рядом – полк кремлёвский, красавцы, парни – кровь с молоком...», на черта ей хождение в народ! да ещё столь рискованным способом)! На что Татьяна вспоминает Достоевского, страдания, мол, очищают. Но это цветочки. Ягодки ниже, Татьяна говорит Апраксиной: «Ох, Глашенька, как это всё же важно – давать народу своему...» Апраксина опешила, однако на её глумливый вопрос: «Чтобы не изменил?», получает ещё более странный ответ: «Чтобы любил».

 

Надеюсь, читатель понимает, что ВСЁ ЭТО сложно, и верхнеобразовательной клюквой, вроде – хо-хо! – травестийности, не объяснить, ну, разве что поверхностным дамочкам из старых и очень толстых журналов сей звучной липы станет достаточно. Но не нам...

Так что же тут – там, в «Теллурии», в главе 37! – происходит? Не до смеха ведь. Похоже, автор здесь не столько моделирует отношения власти с народом, сколько пытается отобразить их, опираясь на опыт. А что тут опыт, как не жизнь автора в савецкое время? И вот мы вместе с автором вспоминаем советские времена и с удивлением находим, что Сорокин абсолютно прав: власть делала вид, что платит, а народ делал вид, что работает. Народ крал, потому что власть врала. И со времён Оттепели именно такие отношения воцарились бесповоротно в стране. Очень показательна часть фразы, раньше не полностью приведённая: «... словно зажил своей, отдельной от тела Татьяны жизнью». Жизнь страны была отдельной от жизни верхов. И мы видим: нога Татьяны производит однообразное машинальное действие – автор отмечает не только машинальность, но и фактическую отдельность, несвязанность ноги с телом. Власть давала надругаться над собою (над «честью» своей!) физиологически лживой, до мозга костей фальшивой верности, и покупала её, эту крепостную верность, глядя сквозь пальцы на воровство по мелочи со стороны народа. И народ продолжал за то любить доброе начальство. Хуже даже: продолжает! – вспоминает о подлых временах с тоской. Вот почему я упорно стою на своём: скрытая анаграмма Серпа и Молота – «скрёб и молотил...», а для уха чуткого в ней и того больше...

 

Я полагаю – читателю стало ясно, что слово эпатаж неуместно в разговоре о Сорокине. Нет сегодня писателя в России столь глубоко чувствующего эту страну, как Сорокин. Потому он в своей антутопии развалил страну на множество государств: так виднее прошлое, оценить его можно верней. Ведь без понимания прошлого в настоящее врубиться тяжелей. А о том, чтоб его суметь подправить, говорить вообще не приходится, всё сломаешь сдуру-то! России известна ведь одурь от моря до моря. Ну вот и всё... Макиавелли остался б доволен: магме народного ропота не даёт вскипеть подобная негласная договорённость, сохранён баланс в отношениях. И утопия Кампанеллы три десятилетия морочила мир небывалыми науками и трудом – чего только не было!.. Видно, недаром перу Владимира Сорокина принадлежит на редкость откровенная фраза: «У меня претензий больше не к немцам и жидам, а к русским...» Всё там же прописано, в «Теллурии».

 

И, пожалуй заканчивая о прошлом, поделюсь я любопытной новостью. Недавно официоз – программа Владимира Соловьёва ведь официоз, правда, и ведущий в ней правдоносец, – озвучил историю времён Оттепели мало кому известную. Твардовский запросил у верхов зелёный свет на публикацию «Одного дня Ивана Денисовича». А тут как нельзя кстати, совсем вблизи, маячили очертания 22 съезда очень любимой партии. Никита Хрущёв, на чьей совести тысячи смертей, посоветовавшись с товарищами, разрешил публикацию повести в том незабвенном «Новом мире» (не путать с нынешним, господа), поскольку сие «подтверждало» чистоту его намерений и действий. Я ничего вам не сгущаю: 22 съезд имел резонанс, сравнимый с резонансом после 20 съезда: тело Людоеда из Мавзолея страны решено было вынести! Этот факт дал Хрущёву возможность отмазаться на многие годы, а публикация «Одного дня» становилась важнейшим документом эпохи, и – секи! – в пользу хитрющего из главных сталинских палачей. Но Украина-то не забыла ему 38 год!.. И я не сомневаюсь, что кровавый ценитель абстрактного искусства все свидетельства о своей «видной общественно-полезной деятельности» в тройке до последней запятой уничтожил. Таким макаром там, на севере отсюда, в Гиперборее, писалась История.

«Предо мною – распутье народов».
( Иван Коневской. Вещь не закончена, называется «Среда», написана в первый год 20-го века).

 

«В поэзии слово – цель, в прозе... ... – средство».
( В. Брюсов. «Miscellanea»)

Начнём со справедливости. Справедливость – та самая, в коей нужда острА по всему мiру вне зависимости от постороннего мнения, – требует согласиться и с высказыванием Брюсова, и со строкой его друга и коллеги-единомышленника, утонувшего в молодости. Тем не менее, Справедливость настаивает и на внесении ясности: слово являлось наипервейшей целью в «Серебряном голубе» с «Котиком Летаевым», в «Лолите» с «Другими берегами» и «Даром», в «Тёмных аллеях», «Снах Чанга» и «Антоновских яблоках», не говоря о произведениях как упомянутых авторов, так и не попавших (пока) в список, самобытностью своей взывающих к пересмотру приписанного им некогда ранга, – возражает она вполне убедительно, и по той причине добавляет с присущей ей строгостью. – Необходимо внести однозначно трактуемые поправки в срочном порядке...

Клянусь грациями, чудесные сны видит моё перо!..

 

В самом деле, пренебрегать изложенным выше нельзя. Касательно перечисленных романов, повестей и рассказов, можно найти, не обливаясь потом, исчерпывающее объяснение: всех их выделяет тот факт, что их авторами являются поэты. Не просто в прямом смысле этого слова, а в – основополагающем. (Ибо представления, формирующие мировИдение у поэтов и остального множества, разнятся. В силу чего периодически возникают совершенно нелепые недоразумения. Такое, например: стихотворцев в одной лишь Москве, по сетевым данным, около шести с половиной тысяч. Все они мнят себя поэтами. По прошествии нескольких лет две трети из этого числа поймут, что поэзия – не их призвание. ТАК ПРОИСХОДИТ КАЖДУЮ ДЕКАДУ. Но их заменят тысячи молодых и не очень разборчивых. Зато очень обидчивых... Я с полной уверенностью заявляю: поэтов в Москве на порядок меньше указанного числа, а хороших – на два порядка).
Бесспорно – Белый, Бунин, Набоков – поэты, зачастую проза этих авторов свидетельствует о том ярче, нежели стихотворные тексты. Тем самым однозначно трактуемую поправку – одну пока, – мы уже внесли. Но этого мало. Поскольку вопрос с Пильняком (повесть «Голый год» и, в особенности, рассказ «Метель») остаётся открытым: то ли цель, то ли средство – верно и так, и эдак. А что с Лесковым, с его рассказами? – вроде бы слово средство, а присмотреться – цель. С Сашей Соколовым та же история. И с Сорокиным, как ни странно. Его мастерству я намерен посвятить целый блок слов. Цель такая.

 

Писатель этот несомненно владеет очень разными почерками, если под почерком иметь в виду стиль. Что достижение не одноразовое. Письмо Сорокина обогащалось со временем примерно так же, как возрастают запасы грунтовых вод в сезон дождей. Не спеша вроде, да наверняка. Если оценивать эволюцию со времён «Нормы», – я вижу это следующим образом. Роман «Норма» является скандальным прощанием – так в гневе хлопают дверью, уходя, – с соцреализмом средствами соцарта. Впрочем, роман разносторонний: кинематографичность самой первой части я отмечал выше – наглядность этих сцен, демонстрация наглядности через речь, соперничают выразительностью со сценами из «Масок» Белого, а там где Белый лучший (из Белого), быть на равных с ним фактически невозможно, ведь он невероятен! Ещё соображение по поводу «Нормы»: угадывается скорый сорокинский постмодернизм в этом романе, который развернётся непосредственно как тотальный приём – тоже на пробу, кстати, – в «Тридцатой любви Марины». В «Голубом сале» постмодернизм уже царит без стеснений (да ещё и с привлечением деконструктивных «забав»).

 

А что «Теллурия»?.. «Теллурия» взрослее. Это мощный опыт литературы будущего. Роман – пусть хоть и антиутопия, – отвечающий запросам синтетизма. Опасная фрагментарность вдруг становится преимуществом: способствует свободному проныриванию из жанра в жанр: жанровый синтетизм в рамках одного произведения. Постмодернистская имитация любой идеологической накипи тоже становится преимуществом: способствует издевательскому дуракавалянию (карнавального типа) развернуться наотмашь, что свойственно только зрелой культуре. В данном случае, совершенно не важно носителем той зрелости является индивидуум или же культурный эон: дело в том, что одно без другого невозможно. И я не поленюсь объяснить: русская культура, её словесность, до дуракаваляния дозрела давным-давно. Русскому дадаизму больше ста лет – Кручёных и Ильязд ещё до 41° создавали вещи дадаистского толка по своим признакам. Мне надоело об этом говорить в двадцатый раз (ну да, в разной форме и в разном формате, что с того? – а первой это подметила лучший специалист в отрасли Татьяна Никольская), на родине русского языка слышать ничего не хотят, там функционерство, видимо, в крови, стоит добиться чего-то кому-нибудь в карьере, ПИЗДЕЦ – он становится начальником. А дальше всё элементарно: начальник не слышит, уши заложены, он проталкивает своё. Либо вдруг согласен с инициативами, спущенными вниз – на ЕГО стол.

 

Самым главным аргументом в пользу всегда была и остаётся убедительность письма. Что с этим в «Теллурии»? Как нельзя лучше – остриём всех благ теллур, металл, неодушевлённый проводник в рай на земле. Теллуру легко быть героем, ах, главным героем! Государственная разрозненность будущего (в пику глобализму) позволяет автору проецировать спектакли собственного воображения в той форме, в какой его гениальному перу удобно (я называю вещи своими именами), да-да: стремление человека к счастью никто не отменял; небывалое противостояние культур (вообще-то, цивилизаций) в современной истории тоже не удалось отменить; бремя ответственности и осознание этого бремени человечно даже в антиутопии. Синтетизм Сорокина разнообразен и имеет платоновские корни (Платонов был знаком с импульсом Нельдихена, а может и с теорией), вот образцы: «Аптекарь потно повиновался», «...всем было восторженно и бесприютно», «Рушатся удивлённо на степную землю».

 

Наиболее трогательная, печалью светлой овеянная история в этой книге – безнадёжная история влюблённого кентавра. Понятный и проникновенный язык, которому, по-моему, даже Павич позавидовал на небесах. И Коломбине место тут же нашлось: мелькнула, исчезла – драма налицо!

 

День президента небольшой, но безусловно счастливой страны подан как в доброй, хорошей до невозможности сказке, но ведь так и должно быть. Кстати, суббота для того президента рабочий день, как и для правительства.

 

Гимн теллуру в «Теллурии»... Гимн ослепительному потенциалу «забивших сверкающий теллуровый кол в могилу земной неприкаянности». Написан он мог быть только в России и никогда на Западе. На Западе не хватит униженных и оскорблённых на протяжении истории, дабы выплеснулось накопленное через чьё-нибудь перо в таком виде. Надо говорить о том? Правильно – надо... Особое спасибо Владимиру Сорокину за 437 страницу (ACT: CORPUS, тв. переплёт). Ему хватило такта, перечисляя открывающиеся перспективы перед человеком, не упоминать имени Людоеда. Хотя о злодеях (великих) автор не забыл.

 

Совершенно бесподобна концовка! 50-й фрагмент резко контрастирует с предыдущим, т.е. с упомянутым гимном. Стал ли сей финальный фрагмент спектаклем истинных намерений в припадке остроликой скромности?.. Не думаю, что художник воспроизвёл свою ипостась, но разошёлся он с царственной уверенностью в своих силах.

 

Плотник – язычник! – Гаврила Романыч, шесть лет на княгиню отбарабанил («самокатил» шофёром). По ремеслу страшно соскучился, руки работу искали. И он в лес подался. Странно – я у Набокова на стихотворение напарывался, в котором автор (бишь, «лирический герой») мечтал ретроспективно, – что случается с людьми пожилыми, – об уединении в лесу (на всю жизнь, что характерно). Русский лес красивый, но мечта?! Может быть, тоже чисто русская?.. Это же необыкновенный вид отшельничества, там красота рядом, ты не один, ты с нею, и она – мягкая! Да и – ведь лес поддерживал деревенские семьи веками...
Гаврила Романыч с бешеной скоростью и великим умением срубил себе избу в лесу, описано это – глазам не веришь. Впечатление, что писателю серьёзные уроки не только у плотника, но и у лесника надо было брать, всё знает: как сруб сложить белый, колодец в лесу вырыть. Печь справить – так оно пара пустяков: «нарублю кирпичей из бульников» (в лесу)! А финиш повествования зачёркивает вообще всё: «Нам лишнего не надобно, ни баб ... ... ни гвоздей, ни войны, ни денег, ни начальства вашего. ... ... ... Дом есть, крыша не текёт, пожрать есть что. ... паши знай на себя любимого. Спи, когда тебе вздумается. Кланяйся токмо солнышку. Ласкай токмо зверушку лохматую. Пререкайся токмо с птицами лесными. Что ещё человеку надо?» Гавриле Романычу, наверное, ничего. А вот автор мне не показался оптимистом – ни лесным, ни городским...

 

«Да ведь как уж... не нами заведено... невозможно менять, – возражали арестанты».
( Вл.Короленко. «Фёдор Бесприютный»)

 

«... простые сердца менее чутки к кощунству, хотя бы только слегка прикрытому обрядом».
( Вл.Короленко. «Парадокс»)

 

Есть вещи, которые облагораживает намёк, повышая мгновенно их ценность, а размазывать о них страницу за страницей – дискредитировать время, тебе отведённое, вкус, образ мысли. Тем и хороши цитаты: недосказанное высветят. И пульс переживаний не собьют.

 

Декабрь 2017 – январь 2018

 

 

Поиск в Google:
Интернет Только "Знаки Ветра"